Карлик - надеюсь, вы догадались, - наш папочка.
Ему шесть. Ему жутко не терпится. Он радуется, но и неслабо дрейфит. Я сказал бы fifty-fifty, хотя это я типа как предполагаю. Он заперт в гостиной и ждет. Ему сказали, чтоб сидел смирно и думал о том, был ли он весь год хорошим. Если озорничал, то черт ему покажет, почем фунт лиха. Он ведь хорошим был, правда? Но Карлик не знает. Чем дальше, тем меньше он в этом уверен. Снаружи тьма хоть глаз выколи, а под окном то и дело орут взаправдашние черти. И он не перестает думать о том, как он озорничал. Может, он даже больше дрейфит, чем радуется.
Вот уж наконец дедушка напяливает чертячий костюм, взятый напрокат в костюмерной Театра Чехословацкой армии, что на Виноградской. Костюм и впрямь отпадный: рога полметровые, здоровенный хвостище и длинные черные космы - все по полной программе. Дедушка тоже ждет не дождется. Зачернить еще рожу, и все дела. Бабка - и та оробеет. Но ей что, сам черт ей не брат, в чертей она давно не верит. А и наберется страху, следом над собой посмеется. Вот Карлику - тому хуже.
Он в чертей верит.
- Карлик со страху в штаны накладет, - говорит дедуля (во всяком случае, мне теперь это так видится).
Бабулька смеется.
Они ведь задумали все лучшим образом: чем сильнее страх, тем больше радости. Пусть и Карлик наконец-то порадуется! Чулок за окном набит всякой всячиной. Еще и мандаринки туда просятся. Знаете, сколько за ними наша бабуля выстояла? Отгадайте. Час с четвертью. Знаете, как у нее болят ноги? Нынче, само собой, на очередь за мандаринами каждый положил бы с прибором, но в пятьдесят шестом люди до обалдения стояли. А что им оставалось, скажите?
- Мамочка! - кричит Карлик из комнаты. - Поди сюда!
Голосок у мальца уже довольно скрипучий.
- Он уже щас, должно, обкакался, - шепчет дед по-чертячьи.
- Щас не могууу! - кричит бабушка через стенку. - Посиди смирно.
Она и сама радехонька посидеть - ногам покой дать.
Тут звонит в дверь дедушкин дружок по работе. На голове у него бумажная шапка с золотым крестом, в руке посох, золотой фольгой обмотанный. А как же, все путем!
- Мамочка, я боюсь!
- Если ты был хороший, нечего тебе бояться!
Все трое смеются в свои натруженные ладони.
Стучат в дверь к соседке: нарядилась ли? - спрашивают.
- А как же, все честь по чести, вот только крылья опадают. Сейчас присобачу их, и готово, - успокаивает она.
Наконец дело сделано. Все в ажуре.
- Блблблблблбууу! - проводит дед генеральную репетицию.
Видок у него и впрямь отпадный.
Они идут. Звонят в колокольцы, гремят цепями.
Стучат в дверь гостиной, отпирают. Бабуля входит первая, не убирая с лица той придурошной победоносной улыбочки, которая застыла на ее лице с того момента, как ей взвесили мандаринки.
- Так где же наш мальчик? Принимай гостей:
Вопрос по существу - мальчика нигде нету.
Ну как же, вот он: из-под журнального столика выглядывают донельзя знакомые детские тапочки.
Скатерть стянута почти что до полу. Вазочка опрокинута.
Тишина, как после доклада Хрущева.
- Блблблблблбуууу! - гудит дед насколько мочи хватает.
Но зря старается. Когда подымают скатерть, воочию убеждаются, что мальчик в полном отрубе (а до этого он успел еще и обделаться).
Вот уж и впрямь словил кайф .
Бабуля бежит за водой, как в плохом фильме, дедушка с бригадиром воскрешают Карлика оплеухами. Наконец это им удается, однако они упускают из виду дедов офигенный костюм, и мальчик очухивается в объятиях самого что ни на есть рогатого черта. Вряд ли кто слышал, чтобы в таком крике надрывался ребенок.
Он аж посинел весь, истерично молотит ногами по полу, всех отталкивает. Даже свою мамочку, которая ради него час с четвертью простояла на площади Мира за мандаринками. Он стягивает на себя скатерть и остается под столом. В собственном дерьме.
Наконец силком его извлекают оттуда. Пока моют под душем, непрестанно суют ему под нос чулок с вкуснятиной.
- Вот, Карличек, орешки. Боже правый - да тут еще финики. Видать, ты хороший был, коль Микулаш столько подарков тебе надавал!
На крючке под носом у Карлика и орешки, и финики - он смотрит на них и не видит. А потом, измотанный, засыпает. Слава Всевышнему!
Однако ночью его снова находят под столом (и еще много-много раз во все последующие дни и годы).
Похоже на то, что под столом ему вроде бы приглянулось.
Правда, папахен?
С того времени, стало быть, святой Микулаш в нашей семье был под строжайшим запретом, но Рождество мы с фатером отмечали еще долго. С тех пор, как наши развелись, в Сочельник до обеда мы бывали только вдвоем, но к вечеру к нам всегда приходила сестрица, так что Сочельник мы праздновали все-таки с ней. Но когда она запала на этого Дртикола номер два и перестала приходить к нам даже под вечер в Сочельник, мы завязали и с самим Рождеством.
Но хоть и завязали: Примерно до двадцать второго мы с фатером убеждаем друг друга, что в нынешнем году мы на этот достославный праздник покоя и мира и вправду, блин, на сей раз и вправду, плюнем с высокой колокольни - никаких тебе кретинских подарков, никаких карпов, ни тебе елки, ни даже палки: Никаких уступок ихней ползучей рождественской идеологии!
Однако накануне двадцать второго фатер начинает мандражировать. У людей все нажарено, убрано, подарки - в полном ажуре, и только у нас у двоих ни хрена! Даже рядовые солдатушки из его роты на пэвэохе штыками вырезают вертеп: Его зашкаливает, и по дороге с работы он прихватывает одного доходягу карпа и три почти что голые еловые ветки. Вечером пылесосит.