Для того чтобы оценить мужество фронтового кинооператора, работавшего тогда без нынешней техники, без нынешних мощных телеобъективов, надо, глядя на эти старые кадры, всякий раз мысленно представлять себе ту точку, на которой находился человек с киноаппаратом. Сейчас, после войны, я хорошо представляю себе это и высоко ценю то незаурядное мужество, которое неизменно сопутствовало Кармену с самого начала его фронтовой работы, оставаясь при этом, если можно так выразиться, „за кадром“. — К. М. Симонов. О Романе Кармене.
Потом были съёмки на других войнах, включая вьетнамскую и преподавательская работа. Биография Романа Кармена продолжена в его детях:
Роман Кармен (1933—2013), режиссёр, оператор
Александр Кармен (1941—2013), латиноамериканист-международник, преподаватель Московского государственного института международных отношений МИД России.
Внук - Максим Кармен, продюсер, кинооператор
Правнук — Никита Максимович Кармен, в июне 2018 года окончил с красным дипломом операторский факультет ВГИКа (мастерская И.С. Клебанова).
Но, пора передать слово тому кто имеет больше права писать о Р.Кармене - его другу и очевидцу, Татьяне ТЭСС, ведущей журналистке газеты "Известия".
P.S. Работа над изданием не завершена, вы можете принять участие в нём, в рамках проекта "Нигде не купишь".
Первая книга Кармена в руках
Рядом с альбомом семейных фотографий, на круглом, покрытом бархатной скатертью столе лежала небольшая книга в синем коленкоровом переплете с тисненной на ней фамилией автора. Придя в этот дом, я знала, что мне предстоит пробыть в нем долго, и уже заранее томилась от сознания, что заняться здесь будет совершенно нечем.
Единственной надеждой была лежащая на столе книга, у автора которой оказалась странная фамилия, известная мне только как название первой увиденной мною оперы, а имя его и вовсе не было указано. Я взяла со стола книгу и начала ее читать.
Фамилия автора была Кармен. В тот дом меня привела мама, которая пришла в гости к знакомым, и было мне тогда семь лет.
Читать я начала рано, в четыре года, и к семи годам уже прочла немало книг, которые без разбора тянула из маминого библиотечного шкафа. В нашей семье выписывали «Ниву» с литературными приложениями, и приложения эти в коленкоровых твердых переплетах и были главным моим чтением, его основой, которая, несмотря на всю мешанину в детской голове, сохранилась на всю жизнь. Одновременно со сказками я читала Пушкина, Чехова, Лескова, Тургенева, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда и «Камо грядеши» Сенкевича. Понимала я из прочитанного, наверное, десятую часть, и все же нежная любовь к Чехову, живущая в нашей семье, ощущение, что писатель может стать для тебя близким и необходимым, как родной человек, - эти чувства передались мне именно тогда, в детские годы, и с той поры из души уже не уходили.
Но книги, лежащей в чужом доме на покрытом бархатной скатертью столе, я никогда не читала, и странная фамилия Кармен была мне незнакома. И, уж конечно, я и представить не могла, что это отец человека, с которым спустя немало лет я встречусь, подружусь, буду вместе ездить на съемки, вместе работать, вместе учиться водить машину, спорить о прочитанных книгах, ссориться, мириться, шутить, бродить по новой Москве.
Воспоминания детства
В книге его отца рассказывалось об особом народе - об одесских портовых грузчиках, чья жизнь была причудливым соединением изнурительного труда, беспощадных правил товарищества, неистребимого одесского юмора и верности выработанным трудной жизнью традициям. Когда я читала книгу, мне казалось, что я вижу этих громадных сильных людей с тяжелыми мешками на спинах, - сейчас они откроют дверь и войдут в комнату, где я сижу. При мысли об этом сердце мое сжималось от страха и жгучего интереса. Испытанное мною чувство я запомнила хорошо, ибо книгу читала не раз: моя мама часто приходила в этот дом и всегда брала меня с собой. Других книг мне никто там не давал, советуя рассматривать для развлечения альбом с семейными фотографиями. Незнакомые усатые дяди в форменных фуражках и пухлые голенькие младенцы, лежащие на животе, мне быстро прискучили, и я снова бралась за оставленную на столе книгу, хотя уже знала в ней каждую страницу.
Почему я никогда не рассказывала об этом Роману Кармену? Наверное, потому, что в юности воспоминания детства - это редкие гости нашей памяти, и рассказывать о них кажется неинтересным. А познакомилась я с Романом Карменом, когда мы оба были очень молодыми, на заре нашей трудовой жизни. И так уж случилось, что историю о книге его отца я не рассказала ему ни тогда, ни позже. А ему, наверное, было бы приятно ее услышать: он бережно хранил намять об отце.[1]
С Романом Карменом я встретилась в первые годы моего московского бытия, в веселую, беззаботную, полуголодную пору, когда отсутствие денег и постоянного крова над головой полностью погашалось уверенностью в счастье, которое обязательно придет. Никаких веских оснований для такой уверенности, в общем, не было, если не считать того обстоятельства, что в московских журналах появилось несколько моих стихотворений. Это были стихи о поездах, об угле, о водопроводе, о заводской проходной, о коммунальной квартире, о простых, зримых вещах, зримом реальном мире. Михаил Кольцов зорким своим взглядом усмотрел в моих сочинениях нечто, позволившее предположить, что я могу попробовать писать прозу. Кольцов дал мне первую командировку, напечатал в «Огоньке» мой первый очерк. Вскоре после этого мне предложили написать очерк для журнала «30 дней».
1
Журналист Лазарь Осипович Кармен (Коренман или Корнман; 1876–1920) давно и прочно забыт, о нем вспоминают разве как об отце знаменитого кинооператора Романа Кармена. Умер он рано. Друзья и родственники два-три раза переиздали его рассказы, опубликовали несколько мемуарных очерков о нем – вот, пожалуй, и все.
Темой Кармена-журналиста была жизнь обитателей одесского порта. Жизнь местных Карменсит также находилась в поле его зрения. Их судьбам были посвящены рассказы и очерки Кармена. Повесть «Берегитесь!» тоже о них. Начинается она патетически: «Берегитесь! Я обращаюсь к вам – женщины! Берегитесь страшного чудовища, имя которого – проституция! Обходите старательно расставленные на вашем пути капканы и соблазны! Защищайтесь до последней капли крови и не давайте закоренелому врагу вашему победить. Ибо горе побежденным. Горе! Горе! Чудовище скомкает вас и безжалостно разобьет вашу жизнь». В том же году вышла еще одна книга Кармена «Проснитесь!» с подзаголовком «Доброе слово к обитательницам “веселых домов” и “одиночкам”».
Кармен вслед за Горьким открыл для себя тему одесского дна. Как и ранние очерки Горького, репортажи Кармена написаны в романтическом духе. Да и сам журналист в душе всю жизнь оставался романтиком. Корней Чуковский так описывал своего друга, «талантливого сотрудника одесских газет» в воспоминаниях о днях, связанных с броненосцем «Потемкин»: «Кудрявый, голубоглазый, румяный, сентиментальный, восторженный, он бросается меня обнимать <…> Я разделяю его энтузиазм вполне. Он близко связан с рабочими одесских предместий. В порту у него много друзей среди “босяков” и грузчиков»
Описал Кармена и Жаботинский в романе «Пятеро», правда не назвав имени: «Один из них был тот самый бытописатель босяков и порта, который тогда в театре сказал мне про Марусю: котенок в муфте. Милый он был человек, и даровитый; и босяков знал гораздо лучше, чем Горький, который, я подозреваю, никогда с ними по настоящему и не жил, по крайней мере, не у нас на юге. Этот и в обиходе говорил на ихнем языке – Дульцинею сердца называл “бароха”, свое пальто “клифт” (или что-то в этом роде), мои часики (у него не было) “бимбор”, а взаймы просил так: нема “фисташек”? <…> Его все любили, особенно из простонародья. Молдаванка и Пересыпь на eго рассказах, по-видимому, впервые учились читать; в кофейне Амбарзаки раз подошла к нему молоденькая кельнерша, расплакалась и сказала: – Мусью, как вы щиро вчера написали за “Анютку-Боже-мой”…»
Кармен и Жаботинский занимали в газете «Одесские новости» прочное положение, а Чуковский был еще в начале своего литературного пути. Судьбу его во многом определил Жаботинский, по совету которого Чуковский в 1903 году поехал корреспондентом в Лондон. Именно там произошло его окончательное самоопределение как критика.
И Кармен, и Жаботинский писали Чуковскому в Лондон письма, но если Жаботинский писал ему как наставник, то тональность писем Кармена была приятельской, его письма рисовали обстановку в редакции, семейные новости, поверял он Чуковскому и сердечные тайны
Узнаем мы из этих писем и подробности, касающиеся Жаботинского. «Володя сейчас в Италии, – писал Кармен Чуковскому осенью 1903 года. – Он должен скоро приехать. Но я отношусь к его приезду довольно холодно. Я и он – два противоположных полюса. Некоторые обстоятельства показали мне, что он типичный мещанин и человек черствый и бездушный и с большим самомнением. Я ничего не имею против его самомнения, Б-г с ним. Но он душит тебя. Временами он больно наступает тебе на мозоль и дает тебе понять, что ты ничтожество, а он гений. Но Б-г с ним». Это письмо было написано во время пребывания Жаботинского в Риме, куда он поехал сразу после 6-го Сионистского конгресса в Базеле, проходившего 9–23 августа по старому стилю, Жаботинский пробыл тогда в Риме до ноября.
Пребывание на конгрессе, встреча с Теодором Герцлем многое изменили в его жизни, он отходил и от прежних своих тем, и от старых друзей. Чуковский недоумевал по поводу критических нот по адресу Жаботинского, которые появились в письмах Кармена. 22 августа 1904 года он записал в дневнике: «От Кармена получил письмо. Опять жалуется на Altalen’у. Что это значит – не пойму»
Причиной обиды стал один из фельетонов Жаботинского, о котором он позднее вспоминал в «Повести моих дней»: «Однажды <…> я назвал себя и всех остальных своих собратьев по перу черным по белому “клоунами”. Статья была направлена против одного журналиста из конкурирующей газеты, человека достойного, спокойного и безликого, не умного и не глупого, анонима в полном смысле этого слова, который стал для меня своего рода забавой и над которым я потешался при всякой возможности и без всякой возможности, просто так. Однажды я обратился к нему прямо и написал: разумеется, без причины и нужды травил я тебя и буду травить, потому что мы клоуны в глазах бездельника-читателя. Мы болтаем, а он зевает, мы желчью пишем, а он говорит: “Недурно написано, дайте мне еще стакан компоту”. Что делать клоуну на такой арене, как не отвесить пощечину своему собрату, другому клоуну?»
С иронией о профессии журналиста он писал и в своей постоянной рубрике «Вскользь». Эти публикации задели Кармена, он писал Чуковскому: «Я — не рыжий. Если бы я на минуту подумал или пришел к убеждению, что я рыжий, я бросил бы работу. <…> Я задумал большое дело. Я хотел широко осветить, как никто, это темное царство, показать, что падшая – наша сестра и, что если поскоблить с нее грязь, мы натолкнемся на чудный розан, на чудную душу, чего нет у многих девиц и дам, умащающих свои телеса благовонными маслами. У этих – чистое тело, но на месте души – ком грязи. <…> Удивительный народ! Некоторые говорят, – вот их подлинные слова:“к чему нам это знать?”, т. е. как живут и страдают проститутки. Зачем писать об этом. А одна модная артистка, вся сотканная из лучей, звуков и молитв, говорит мне – “у вас, Кармен, хорошие струны, но зачем вы занимаетесь гнилью? Пусть гниет. Оставьте ее”. Как ты думаешь – оставить ее – гниль эту самую, или иначе всё, что в слезах и обливается кровью?! Да отсохнет моя десница, если я ее оставлю!.. Помнишь рассказ мой “Моя сестра”? Ты знаешь, что первые ласки я получил от падшей, проститутки, и я никогда не забуду их. Погоди! Я напишу когда-нибудь рассказ под заглавием “Сверхпроститутка”. Молодец Ницше. Если бы он только и сочинил всего одно слово “сверх”, и то он был бы гениален. “Сверхпроституткой” я называю даму – семейную, так называемую “порядочную”, фотографическая карточка которой находится в альбоме в Колодезном переулке. Если карточка ее нравится тебе, хозяйка посылает к даме служанку, и та вызывает ее. Дама бросает детей, мужа, чай, гостей, садится в дрожки и лупит в Колодезный переулок, получает за свой сеанс 25 руб. и возвращается назад к столу и разливает опять свой чай. А завтра у нее – новая шляпа, шелковая нижняя юбка и фильдекосовые чулки. Она, которая продает себя ради шляпки, – порядочная, смотрит смело в глаза полиции, а та, которая бродит по улице и продает себя потому, что – голодна, – падшая, непорядочная и т. д. Сволочи и фарисеи! Не привыкла публика к смелым и правдивым фельетонам, но надо ее приучить»
Отдельное издание рассказа Кармена «Моя сестра» вышло под заглавием «Одна из многих» в книге «Ответ Вере. Одна из многих» в Одессе в 1903 году. Автором предисловия был Altalena. Книга не случайно называлась «Ответ Вере», подразумевалась весьма популярная в конце 80-х годов книга немецкой писательницы Бетти Крис (псевдоним Вера). Содержание этой книги Кармен пересказал в предисловии: добродетельная и целомудренная барышня Вера вышла замуж за Георга, надеясь на то, что и он столь же добродетелен, как и она. Но, узнав, что у него были до нее женщины, она уходит из жизни. Кармен ответил этой псевдо-Вере рассказом «Моя сестра» – о том, как согрела и поддержала его в тяжелую минуту проститутка. Рассказ предварял эпиграф за подписью Altalena: