А на самом деле, я даже не могу нигде задержаться. Кричу ночами, таких постояльцев не любят. Костяшки все разбиты. Тоже сам, ночью. Я даже не сразу осознаю, что кричу. Не знаю собственный голос и говорю слишком мало. Не уверен, что он всегда таким был. Связки сорваны, не разобрать. Короче, тут любят порядок, а не крики. Конечно, придумаю, что с этим делать, или тело само как-то приспособится.
Но это прелюдия, я же знаю, ты очень склонен все раскладывать по полкам. Потому что тебе до всего есть дело.
Давай начистоту? Ведь нет никакого смысла пытаться что-то воссоздавать. У меня знакомое тебе лицо. Какая ирония, спустя столько лет меня угораздило нарваться именно на того человека, для которого лицо Баки Барнса будет знакомым.
Но на этом все. Поверь, я скорблю по нему, наверное, не меньше тебя. И мне хотелось бы быть им. Ужасно хотелось бы. Но это невозможно. Не знаю, в какой момент точно его переломили и окончательно стерли. Напихали в голову странных команд.
На самом деле тебе будет неприятно меня видеть. Потому что в чем-то я тебя понимаю: захочется что-то изменить и наладить. Но иногда просто уже нечего налаживать. Если даже мы встретимся однажды, просто окажемся наедине с людьми, до которых нам, по сути, нет дела. Мне до тебя дела нет, а тебе есть дело до Баки, но вот только я не хочу, чтобы ты смотрел на меня и видел мертвеца. Меня это будет дико бесить, а тебе будет неудобно сказать мне, чтобы я уже убирался подобру-поздорову и дал тебе возможность нормально жить дальше. Так что давай расстанемся на хорошей ноте. И если однажды жизнь столкнет нас лицом к лицу, просто разойдемся и ковыряться в гнойниках наших отношений не будем.
И еще эта обида, будь она неладна. Я очень много читал о тебе, не буду скрывать. И все эти информационные брошюры долбят, что мы с тобой были лучшими друзьями. И ты спас столько людей. Я даже не знаю, в каких категориях можно измерить их количество. Сотни? Тысячи?
Почему тебе до меня не было никакого дела? Почему вокруг меня было столько людей, все в курсе…, а ты так искренне удивился тогда на мосту. У тебя же такие возможности, такие влиятельные друзья. Это все странно, Стив.
Поэтому давай просто подождем другой жизни. Вдруг снова встретимся? Вдруг узнаем друг друга?
— И с каких это пор ты больше думаешь о себе, чем обо мне? — Стив чувствует, что слишком сильно сжимает бумагу. Да, он сильный и со всем справится. Да, он чертов Капитан Америка. Вот только прийти в себя до конца явно так и не смог. Иначе не стал бы вслух разговаривать с письмом.
На предложении встретиться в другой жизни Баки ставит точку. Но письмо так и не заканчивает.
Ты не против, я расскажу тебе историю напоследок? Мне нужно поделиться ей, она меня… задела, пожалуй.
История одной девушки, ей очень нужно было с кем-то поговорить. И для этой цели ее угораздило выбрать меня. Видимо, в этом городе общаться ей решительно не с кем. Он очень пустой. Улицы прямые и безлюдные, движения почти нет… я все представлял себе по-другому. Что эти места должны быть как-то злее, наверное. Только пиво тут хорошее. Вкус приятный, хотя это ни капли не помогает. Тебя предупредили, что ты на всю жизнь останешься трезвенником? Наверное — нет, ты бы точно о таком рассказал.
— То-то ты ни черта не помнишь, о чем я тебе рассказывал.
А я, видимо, создаю о себе правильное впечатление. Человека, который просто исчезнет. С которым больше уже никогда не встретишься. Такой вот я мастер поддерживать имидж. И знаешь, иногда выслушать — пожалуй, самое лучшее, что вообще можно сделать. Вот она поделилась со мной историей своей странной любви. Наверное, самой настоящей, быстрой, яркой и очень бестолковой. Ты что-нибудь знаешь о бестолковой любви, Стив?
Есть такие люди — как пиявки. Вцепятся и не отпускают. И присасываются все сильнее, пьют соки. Вот эта девушка — из таких. Художница. Ты же знаешь, чего ищут настоящие художники?
— Еще как.
Вот она искала… горы, драматизм, вычурность архитектуры и дешевую арендную плату. И, конечно же, натурщика. Но не нашла.
— Не повезло. У меня-то всегда был натурщик. Часами мог передо мной выделываться.
Я думаю, ты знаешь, как важен натурщик для художника.
— Баки, если ты написал мне первую часть письма, а потом поперся к ней в качестве натурщика, клянусь, я вас обоих найду и убью.
Зато она нашла себе другого художника.
У них очень утонченная история знакомства. У людей искусства же по-другому не бывает. Они встретились в ресторане или в баре, она как-то вскользь упомянула. Только не видели друг друга. Темно, одежда пропахла табаком. Она слышала его голос. Он клеил какую-то дамочку, у него для этого есть свои интонации. Знаешь, такие пьяные, плавные и обаятельные. Не представляю, как можно через голос все это передать.
— Представляешь, Бак. Просто у тебя связки сорваны.
Вот она послушала, как он говорит, половила эти его интонации, тут же достала блокнот и зарисовала. Так, как представила его себе. Не знаю, насколько ее рисунок совпал с реальностью. Это не так уж важно, а мой вопрос бы точно все испортил.
И еще у него было потрясающее чувство вкуса. Какого ни у кого больше нет. Она сказала, что именно за чувство вкуса-то его и полюбила. На самом деле они были похожи друг на друга. Одинаково смотрели на мир, кажется, когда-то любили одну и ту же женщину. Наверное, легко влюбиться в собственную копию. Такое высшее проявление эгоизма — полюбить себя в другом человеке.
Они вместе ходили на выставки. Обсуждали искусство. Знаешь каково это — идти на выставку с художником, у которого потрясающее чувство вкуса? Босх и что-то еще. Только ему принадлежащее. Держать за руку, касаться легко-легко, а больше — ни-ни. Только взгляды ловить. О, это получше самого лучшего минета.
Усилием воли Стив заставляет себя дышать спокойно. Ругается. Сочно. С чувством, со вкусом.
— Это такое издевательство, Бак? Или ты был не в себе, когда все это писал?
Они много травы истоптали под окнами друг друга. Ходили у домов, вздыхали и делали вид, что просто гуляли. Часами. Ждали непонятно чего. И любили. Очень сильно. По-настоящему. А потом он ее оставил.
Она сказала, что хорошо помнит тот день. Погода была никакая. Ни дождя, ни яркого солнца. Он сказал ей об этом у входа в метро. Она с тех пор всегда обходит эту станцию. Уехал к другой девушке. Вот сюда, в этот самый городок. Эта девушка написала ей на днях. Его больше нет, как я понял. Болезнь. Что-то с легкими. Не хватило сил ей признаться, что это не вылечить. Такие дела.
Мне эту девушку безумно жалко. До невозможности. Она ушла из местечка, где мы сидели, так и не притронулась к своему пиву. Куда ушла? Что с ней теперь будет? Понятия не имею. И мне хотелось бы ей помочь. Но я не могу. Помогать способны только цельные люди. А не такие вот… поврежденные.
Д.
Письмо на этом заканчивается, и Стив со злостью комкает лист. Поврежденный. Таким он себя считает? Как же нужно сейчас поговорить. Сказать так много. Это ведь не он, не Баки. А Стив. Не успел, не понял, не предпринял… Должен был услышать, понять, заботиться. Сравнять Гидру с землей, а не… Но нет, это повторение все той же ошибки, которую он совершает вечно: думает о себе, вместо того, чтобы подумать наконец-то о Баки. Чего он хочет? Что пытается донести в этих письмах?
Стив разворачивает скомканное письмо и аккуратно разглаживает. Прижимает к груди на пару мгновений. Потом убирает в ящик стола к двум другим. Баки поможет ему во всем разобраться.
***
Ему часто снятся кошмары — поезд, две вытянутые руки, несколько сантиметров над непреодолимой пропастью. Но только не этой ночью.
Во сне он рисует Баки. Тот пытается его обмануть, все время поворачивается, наклоняет голову. Стив зарисовывает его короткие волосы, но когда отрывается от бумаги — они уже прикрывают ему плечи, одна из прядей почти касается ключицы.
Он рисует сержанта Барнса — красавца, шалопая, веселого парня с жизнью в глазах, которой хватало им на двоих. Обозначает его лишь легкими штрихами. Влажными мазками выводит искусанные губы. В движении. Тот расстегивает пуговицу на манжете — всего лишь одну — и, черт побери, в этом целомудренном рисунке в одном изгибе запястья похоти больше, чем на самой откровенной картине.