Она сидела, держа руку на дверце, и смотрела на шофера в смутном свете счетчика.
– Цветочная лавка? – переспросила она.
– Ну да, мадам. – И он показал ей на белую табличку в темной витрине. «Райские сады. Большой выбор цветов». – Но тут, понимаете ли, закрыто, – добавил он предупредительно.
– Да, да, конечно.
– Может, отвезти вас куда–нибудь еще, мадам?
– Нет, нет. Мне сюда. – Ева вышла из машины. – А вы, случайно, не знаете, чья эта лавка?
– А! Чья она? Не знаю, – ответил шофер, тщательно взвесив вопрос. – Чья она – я не знаю. Но управляет тут мадемуазель Латур, короче мадемуазель Прю. Очень обходительная девушка.
– Латур?
– Да, мадам. Вам нехорошо, мадам?
– Нет. А у нее есть родственница, сестра, или, может, тетя, такая Ивета Латур?
Шофер уставился на нее.
– Вот, господи, ну и задали вы мне задачу, мадам! Я бы с удовольствием… Я знаю только лавку. Лавка чистенькая, аккуратненькая, нарядненькая и хорошенькая, как сама мадемуазель Прю (тут Ева поймала на себе его любопытный взгляд). Вас обождать, мадам?
– Нет. Ах да! Лучше подождите.
Она хотела было задать ему еще какой–то вопрос, но передумала, повернулась и заспешила к цветочной лавке.
Безмятежный таксист у нее за спиной прикидывал: «Господи, хорошенькая–то какая, и англичанка! Неужели же мадемуазель Прю отбила у нее ухажера, а эта мадам пришла сводить с ней счеты? Тогда, старина Марсель, тебе лучше убраться отсюда подобру–поздорову, пока в тебя не попали купоросом. Хотя нет, англичане вроде редко пускают в ход купорос. Но они тоже бывают хороши, я видел, что творится, когда мистер приходит домой пьяный, а миссис lui parle de ca [3]. Ладно, почему бы не поразвлечься без риска для жизни. Да за ней ведь еще и восемь франков».
Что до Евы, то ее мысли были далеко не так просты и прямолинейны.
Она помедлила перед дверью. За чисто вымытым зеркальным стеклом почти ничего не было видно. Из–за темных крыш выбрался месяц, но стекло отсвечивало и сделалось непроницаемым.
В любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим.
Ева взялась за ручку, и дверь подалась. Она распахнула ее, ожидая, что тотчас затренькает колокольчик. Но все было тихо. Тьма и тишина. Оставив за собой открытую дверь, не без опасений, но, успокоив себя мыслью о таксисте, Ева вошла в лавку.
Опять никого…
На нее дохнуло влажной, благоуханной прохладой. Лавка была небольшая. У самого окна на цепи, прикрепленной к низкому потолку, висела накрытая на ночь птичья клетка. Лунный луч полз по полу, освещая призрачное пиршество цветов и отбрасывая на стену тень от похоронной гирлянды.
Она прошла мимо прилавка и кассы, мимо спутанных цветочных запахов, разбавленных сыростью, и наконец заметила желтую полоску света. Он выбивался из–под тяжелой портьеры, завесившей дверь в заднюю комнату. И в тот же миг за портьерой прозвенел певучий девичий голос.
– Кто там? – весело спросил голос по–французски.
Ева шагнула вперед и раздвинула портьеру.
Больше всего для открывшейся ее глазам комнаты походило слово «уютная». Она прямо–таки излучала уют. Она была маленькая, и хоть обои на стенах выдавали плачевное отсутствие вкуса, они тоже дышали уютом.
Над камином было зеркало, окруженное конструкцией из деревянных ящичков, в жаровне ярко горели круглые угли, которые французы называют «bоulеls» [4]. На столе стояла лампа под абажуром с бахромой. Был тут и диван с целой галереей кукол. Над пианино висела семейная фотография в рамке.
Сама мадемуазель Прю как ни в чем не бывало сидела в кресле возле лампы. Ева никогда ее прежде не видела, но мосье Горон и Дермот Кинрос тотчас бы ее узнали. Она была безупречно одета и являла собой образец спокойного достоинства. Большие темные глаза скромно смотрели на Еву. Рядом с нею на столе стояла коробка с шитьем, она чинила розовый эластичный пояс для чулок и как раз перекусывала нитку. Эта деталь и придавала всей сцене такую непарадную, интимную уютность.
Напротив нее сидел Тоби Лоуз.
Мадемуазель Прю встала и отложила в сторону пояс и иголку с ниткой.
– Ах, мадам! – прощебетала она. – Значит, вы получили мою записку? Очень хорошо. Входите, пожалуйста.
Затем последовала долгая пауза.
Стыдно сказать, но сперва Ева чуть не расхохоталась Тоби в лицо. Но нет, смешного тут было мало. Очень мало.
Тоби застыл на стуле. Он как зачарованный смотрел на Еву, не в силах отвести от нее взгляд. Темная краска медленно заливала его лицо, пока оно не сделалось красным, как свекла; все муки совести отобразились на нем с печальной очевидностью. Всякому, кто увидел бы сейчас Тоби, стало бы его жалко.
Ева подумала: «Только бы мне не сорваться. Нет, сейчас никак нельзя. Нельзя».
– Вы… вы написали эту записку? – услышала она собственный голос.
– Простите меня! – ответила Прю с кривой улыбкой и искренней ноткой сожаления. – Но, мадам, приходится смотреть на вещи практично!
Она подошла к Тоби и небрежно чмокнула его в лоб.
– Бедненький Тоби, – сказала она. – Уж кажется, давно мы с ним дружим, а он так ничего и не понял. Но пора поговорить откровенно. Правда?
– Правда, – сказала Ева. – Сделайте одолжение.
На хорошеньком личике Прю восстановилась спокойная самоуверенность.
– Видите ли, мадам, я не какая–нибудь. Я девушка из хорошей семьи, – она показала на фотографию над пианино. – Это папа. Это мама. Это дядя Арсен. Это моя сестра Ивета. Если я когда и поддавалась минутной слабости… Ладно! Всякая женщина может себе такое позволить, если она не каменная, верно?
Ева взглянула на Тоби.
Тоби приподнялся было, но тотчас снова сел.
– Но, заметьте себе, – сказала Прю, – мне дали понять… или, по крайней мере, я так поняла по своей невинности… что у мосье Лоуза честные намерения и он собирается на мне жениться. И вдруг объявление о вашей помолвке! Нет, нет и нет! – голос ее зазвенел упреком. – Я вас спрашиваю! Это честно? Справедливо? Порядочно?
Она пожала плечами.
– Но я знаю мужчин! Моя сестра Ивета, так та прямо стала сама не своя. Я уж, говорит, расстрою ему женитьбу и управу на него найду, он будет твой!
– Правда? – спросила Ева, начавшая многое понимать.
– Ну я не такая. Я за мужчинами не гоняюсь. Плевать я на них хотела! На Тоби свет клином не сошелся. Но по справедливости – вы же тоже женщина, мадам, и вы поймете меня, – по справедливости мне полагается какое–то возмещение за потерянное время и мои поруганные чувства. Так ведь?
У Тоби наконец прорезался голос.
– Ты ей написала…? – начал он потрясение. Прю пропустила вопрос Тоби мимо ушей, подарив его лишь рассеянной, нежной улыбкой. Ей сейчас было не до него; она снова обратилась к Еве.
– Ну вот, и я, значит, прошу его о возмещении, чтоб расстаться друзьями. Я желаю ему всего самого лучшего. Поздравляю его с женитьбой. Но он морочит мне голову и ссылается на свои стесненные обстоятельства.
Выразительный взгляд Прю показал, что она сама об этом думает.
– Тут умирает его папа. Это так печально, – в чертах Прю отразилось искреннее огорчение, – и на целую неделю я оставила его в покое, только выразила сочувствие. Правда, и сам он сказал, что благодаря наследству он теперь сможет честно со мной рассчитаться. Ну вот! А вчера он вдруг заявляет, что дела его папы запутаны; денег всего ничего; и что мой сосед, антиквар мосье Вейль, требует уплаты за сломанную табакерку, которая стоит, шутка ли сказать, с ума сойти, семьсот пятьдесят тысяч франков.
– Эту записку… – снова начал Тоби. Прю по–прежнему обращалась к Еве.
– Да, я написала ее, – согласилась она. – Моя сестра Ивета ничего про это не знает. Я сама додумалась.
– Зачем вы ее написали? – сказала Ева.
– Мадам, и вы еще спрашиваете?
– Да, спрашиваю.
– Любому человеку с чувствами, – сказала Прю, надув губки, – это ясно само собой. – Она подошла к Тоби и погладила его по волосам. – Я очень люблю бедняжку Тоби…