Но чистить ковер намного труднее, чем мостовую. Ворс вылезает, цепляясь к щеткам, и те очень быстро забиваются. Хильде ставит ногу на плечо Хельмута:
— Живо! А ну быстрее, чище!
Мы орем во все горло, наши лица багровеют, сестра изо всех сил старается меня перекричать, но голоса уже хрипнут. Заметив это, злимся; еще чуть-чуть — и нас охватит настоящее бешенство. Малыши боятся даже пикнуть, трут пол без передышки, ползают на коленях по комнате всё быстрее, а мы все громче на них орем.
И вдруг раздается крик, перекрывающий наши голоса. Перед нами стоит мама, это няня ее вызвала:
— Совсем спятили! Чем вы тут занимаетесь? Сейчас же прекратите, а то получите на орехи! И ступайте отсюда вон! Что вы себе позволяете?! А если гости услышат? Хотите окончательно подорвать уважение к нам?
Мы незаметно пробираемся в сад. Там уже гости, приглашенные на летний праздник, но мы не хотим ни с кем здороваться и потихоньку уходим на озеро. Молчим, Хильде бросает в воду камешки. А вдруг кто-то слышал, как мы играли? Впечатление и впрямь не очень-то приятное. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал про нашу игру с малышами; есть вещи, на которые можно смотреть, но которые ни в коем случае нельзя слышать, их нельзя произносить вслух, обсуждать. Мне ни за что на свете нельзя проболтаться певице о том, что я видела ее в папином кабинете, нельзя даже глазом моргнуть, если она пожалует на праздник и придется здороваться с ней за руку. И ни один человек не должен догадаться, что однажды папа чуть не умер.
Папа хотел все скрыть даже от нас, он твердо уверен, что это удалось и что мне ни за что на свете не докопаться до подробностей, не предназначенных для моих ушей. Вот и недавно, когда мы говорили о том, опасна ли дорога из Николасзее в Шваненвердер, папе даже в голову не пришло, будто мне кое-что известно. Хотя он по-настоящему испугался, когда пытались взорвать маленький мост, ведущий на полуостров. На том самом переезде, где в жаркую погоду очень сильно пахнет рыбой и водорослями. Мужчина, совершивший покушение, переоделся рыбаком, и даже после того, как его схватили и привели в исполнение смертный приговор, слово рыбак еще долго никто не смел произнести в папином присутствии.
Из кустов к нам идут малыши. Хорошо, что они не обижаются. Может, никто из гостей и не слышал наших воплей — кого здесь интересуют дети? Мама даже не смотрит в нашу сторону, сегодня точно останемся без пирога. А вон на террасе господин Карнау, прищуривается и озирается по сторонам, у него какой-то несчастный вид, наверное потому, что с ним никто не разговаривает. Обернулся, глядит сюда.
Обозреваю местность: на шероховатом фоне с рваными краями выступает ровная мелкопористая зона, озаренные ярким солнцем участки чередуются с тенью, полуовал, легкая покатость плеч, складочки, бегущие от подмышек к груди, расходящиеся веером темные полоски. Вкрапление родинок, тонкие волоски по всему фронту; небольшой изъян — белый шрам вверху слева, — еще больше подчеркивающий безукоризненность общей картины. От плеча кверху — темно-серые тени, под вздернутым подбородком узнаю мышцы шеи. Центр наблюдения обрамлен жемчужным ожерельем, и здесь, на горле, мой взгляд основательно застревает: вижу движения, отражающие внутреннюю подвижность гортани. С каждым звуком под подбородком что-то меняется — переливы света и тени. Ожерелье лежит в области декольте, поднимается и опускается вместе с грудью. Когда сопранистка открывает рот, под нежной кожей играют сухожилия. У нее четкий характерный голос, который слышно по всему саду. Кончик носа шевелится при малейшем движении губ. Теперь, в паузе между словами, молодая женщина, почесывая шею, медленно подбирается к крайне уязвимому, не защищенному от посягательств извне хрящу. Голосовая щель у нее в эту минуту вибрирует — слишком узок проход для струи воздуха. Женщина в легком летнем платье продолжает говорить и, похоже, ничегошеньки не знает о своей глотке, которую постоянно третирует самым безжалостным образом. В настоящее время это только инструмент, не требующий к себе внимания, чистота голоса рождается как бы сама собой.
Весь в белом — льняной костюм, изящные кожаные ботинки и перчатки — отец шестерых детей приближается к певице, ни на миг не упуская ее из виду. У него маленький рот на худом лице, острые черты и примечательные скулы с развитыми мышцами, натренированными во время бесчисленных выступлений, набухшая, сильно пульсирующая сонная артерия и выпирающий кадык. Отец сразу словно предчувствовал, запретил мне записывать голоса малышей, когда те еще и знать не знали о моих увлечениях. Но его смущало не то, что дети, осознав происходящее, постараются изменить свои голоса; он не видел ничего бестактного в том, что все шестеро будут говорить в мой микрофон не заученный, как обычно, текст, а свободно. Нет, мотивируя свой запрет, отец не привел таких доводов над которыми мне и самому не приходилось размышлять и которые теперь показались бы тем более убедительными; нет, он решительно отклонил мою просьбу, ссылаясь на свои авторские притязания: «Право использовать голоса моих детей не при надлежит вам, господин Карнау, оно принадлежит исключительно семье, то есть мне».