— Хельга, не надо плакать. Иди сюда. Ты наверняка ослышалась, с какой стати мама будет такое заявлять? Ведь она желает вам только добра.
— Нет, не желает.
— Не говори так, Хельга.
— Мы умрем.
— Да как это тебе в голову взбрело?
— Мы скоро умрем.
— Хельга, прекрати.
— Мама и папа собираются всех нас убить. Мама даже не хотела брать для нас ночные рубашки и прочее. Она даже не рассчитывала, что мы проживем еще одну ночь.
— Она просто растерялась, Хельга, разве она хочет отдать на смерть шестерых любимых детей? Ты и сама в это не веришь.
— Но почему она тогда себя так ведет?
— Ты же видишь, сейчас всем несладко. Но в одном уверяю тебя, Хельга: прежде чем что-нибудь случится, каждый человек здесь обязательно за вас заступится и отдаст свою жизнь.
— Точно?
— Совершенно точно. — Господин Карнау смотрит мне в глаза. И не моргает. Тому, что он говорит, можно верить. Даже если больше никто не вызовется нам помочь, господин Карнау всегда будет рядом. В дверь стучится Хильде:
— Хельга, вы здесь?
Туалет закрыт. Изнутри. Значит, кто-то там сидит. Вот так всегда: когда нужно очень срочно, туалет занят.
— Мама, это ты?
Но никто не отвечает. И стучать бесполезно.
— Долго еще?
Мама по-прежнему молчит. Наверно, ей опять нехорошо. Черт. Где здесь еще уборная? На этом этаже больше нет, но внизу наверняка есть еще одна. Должна быть, не поднимаются же они все время наверх, если им хочется. Мне остается только сойти вниз. Одной. Вообще-то это не разрешается. Но не могу же я, старшая, наделать в штаны! Мама тогда сильно рассердится, ведь ей снова придется стирать. У нас с собой не так много вещей.
На лестнице никого, только слышно, как внизу работают люди, как переговариваются в дальней комнате. Может, туалет сразу под лестницей, там вроде есть какая-то каморка. Спросить не у кого. Неважно. Если никого нет, значит, я никому не помешаю.
И правда туалет. Но воняет омерзительно. А мне уже не вытерпеть, я не могу бежать обратно наверх и ждать перед нашим. Как противно! Срочно пописать. Да тут и не засидишься — такая вонь и грязь. Воздух так насыщен мочой, что нужно задерживать дыхание. Похоже, это мужской туалет.
На кафеле каракули. Нам, детям, никогда не разрешают рисовать на стенах. Ни дома, ни здесь. Вон девочка с улыбкой на лице, очень грубо, всего несколько штрихов. Руки сложены за головой, и за длинными волосами их не видно. Голая. Огромные груди, с большими сосками. Ноги широко расставлены, а между ними черные царапины. Наверное, волосики. Что за люди малюют такие картинки?
Даже нет туалетной бумаги? Есть, последний клочок. Поскорее бы выйти. Какое счастье, снаружи больше не пахнет. Из комнаты по-прежнему доносится голос, только один, хотя человек с кем-то разговаривает. Он видит, как я заглядываю в открытую дверь, и машет рукой, приглашая войти, молча показывает на кресло. А сам продолжает говорить в микрофон. Это телефонная станция: вон коммутатор, куда поспешно вставляются провода.
Разговоры один за другим переключаются. В углу трещит телефонный аппарат. Вдруг сверху поступает неотложный звонок, телефонист срывает наушники и бежит в соседнюю комнату. Передав трубку солдату, подходит ко мне:
— Что, Хельга, заблудилась?
— Нет, но другой туалет был занят.
— Зато благодаря этой случайности ты увидела нашу телефонную станцию.
— Вам нравится столько звонить?
— Да ведь звонят не мне. Но из разговоров я много чего узнаю.
— А можно тоже разок позвонить наверх?
— Сегодня вряд ли получится, слишком много важных переговоров. Завтра должно быть поспокойнее. А с кем ты хочешь поговорить?
— Не знаю.
На пульте раздается треск, телефонист надевает наушники. Смотрит на меня, пожимает плечами и улыбается:
— Ну вот, опять работа.
Русские идут. Топают вниз по лестнице. Мы прячемся в клетке с собаками. Те стоят смирно, им надо нас прикрывать. Мы сидим на корточках, хотим остаться незамеченными. Шерсть Коко царапает мне лицо. Все хорошо пригнулись, русские не увидят? Они уже рядом. Теперь не дышать. Неужели расстреляют? Значит, сейчас умрем? И никто не поможет. Шаги приближаются. Собаки дрожат, но с места не сходят. Какой здесь, в клетке, запах, кажется, животные уже не раз писали на пол, там, где мы теперь сидим. И рука моя тоже мокрая, но это неважно. Если не дышать, то и собачьего помета нельзя унюхать. Вдруг из коридора кто-то кричит: