Летучий голландец

— Не сомневаюсь, что вы сказали, кто ваш брат? — сурово спросил Ламолье.

— Я сказал ей это без промедления после всего сказанного мною выше.

— Что же вы сказали?

— Я сказал ей: иди-ка ты, бриллиант борделя, нечего прикидываться трипперным кенгуру. Брат мой водолаз, он — Ламолье, и все.

— Правильно,— кивнул Ламолье.— Сильно вы сказали, кто ваш брат на самом деле, сильно и с большой ответственностью. А как манеры ваши? Они были галантны, я надеюсь, вы не взяли тон Талейрана, вы, я надеюсь, взяли тон Монте-Кристо? Все же, знаете, так определенно сказать о вашем брате… Эти французы, знаете, Лавуазье… Бойль-Мариотт…

Лавалье продолжал:

— А через некоторый промежуток времени в кабаре Франции вошла девушка с восточными глазами. Я понимаю, что всегда опасно смотреть на восток, потому что там восходит солнце, но я посмотрел, потому что тут была не философская система, а девушка, нежная, как паутина. Она меня поманила пальчиком, и мы вышли. Ночь была, как вы понимаете, темна. В темном, как ночь, небе висели звезды и портреты. Я обнял девушку и пошутил: «Защищайся, бедное дитя моей сонной фантазии…»

— Минуточку,— вспомнил Ламолье.— Не заметили ли вы около конной статуи маршала Уне ничего необыкновенного, не предстало ли перед очами вашими какое-нибудь ослепительное зрелище, короче: вы не

видели прекрасного молодого человека около конной статуи? Он был в шляпе экзистенциалиста.

— Не видел я вашего человека, а извинился бы на вашем месте за вмешательства в чужие сны.

— Сны у нас не чужие, а наши, братские, сны-близнецы. Не так ли, Лавалье?

— Я видел только нежный взгляд паутинной девушки, и она смотрела этим взглядом на меня. Мы вошли в отель…

— Не продолжайте,— сказал Ламолье ледяным голосом.— Я предчувствую, на какие мерзости вы способны, находясь один на один с беззащитной девушкой Руной. И непростительно с вашей стороны так бесстыдно лгать своему брату, водолазу с умом и сердцем экзистенциалиста. Теперь я убедился, что вы гигант лишь телом, а душа у вас — душа лилипута. Вы — хам с римским профилем. Я обвиняю вас в растлении малолетних женщин испанского происхождения.

— Минуточку.— Лавалье встал, бледный от бешенства.— Как вы посмели, кто вам дал юридическое право использовать не свои сны в своих гнусных целях? Теперь я вижу ясно ваше истинное лицо. Это не лицо моего брата, соратника по искусству, о нет, это лицо осведомителя тайной полиции Пакистана. Откуда вы узнали, амнистированный сифилитик, что девушку зовут Руна и все остальное?

— Я узнал об этом еще восемь моих снов назад,— успокоил брата Ламолье.— Ведь вы этой ночью видели мой первый сон из серии снов про эту принцессу. Вы приняли человека за столиком Франции за себя, а ведь это был я. В шляпе экзистенциалиста стояли вы, абиссинец, хотя вы совсем не заслужили ее. Вы в шляпе экзистенциалиста— это мой кошмар, ибо вы — насильник моей невесты, фальшивомонетчик моих снов и вообще очаг разврата.

— Вот как вы заговорили, когда я случайно, но искренне изнасиловал вашу невесту. Нет, Ламолье, братские объятия для вас — недопустимая роскошь. Рапира! — хороший шрам на переносице — вот что украсит вашу морду.

Братья побросали перчатки на палубу.
Бросили они и кальян и пошли драться.
Они обнажили шпаги на реях.
Они бегали по реям всех трех мачт и делали выпады. После нескольких выпадов они падали за борт. Эти дуэли по понедельникам уже нисколько не развлекали команду. Только два человека принимали косвенное участие в схватке гигантов. Это были доктор Амстен и лейтенант Гамалай.
Гамалай давал сигнал: «Человек за бортом!»
Амстен готовил медикаменты.
На лицах у братьев появлялось все больше и больше шрамов.
Близнецы уже были похожи друг на друга разве как отдаленные родственники разных национальностей.
Только римские профили у них сохранились.
А лейтенант Гамалай подозревал, что водолазы совсем не близнецы, а китайцы.

Пять минут философии пассажира Дания, товарища по оружию
Пассажир Даний спал вверх ногами.
Даний никак не мог приспособиться к килевой и бортовой качке и фатально укладывал подушку в противоположную сторону.
По форме Даний представлял собою два шара на гусиных лапках: большой шар — туловище и маленький шар — голова.
В кубрике пировали.
Кубриком матросы называли ледник, в котором они постоянно присутствовали, то есть сидели. Там, в леднике, было все, что нужно матросу для нормальной жизни, лишенной испытаний и иллюзий. Там была температура намного ниже нуля, сельдь и вина в бочонках, высококалорийное продовольствие из свинины, собольи и лисьи шубы, пирожки с мясом кенгуру, маринованные бананы, телевидение и виолончели.
Случалось, что матросы, пьяные, замерзали насмерть.
Их трупы тотчас выбрасывали в море. Трупы оттаивали и тонули. Но матросов не становилось ни больше ни меньше.
В кубрике пировали.
Пировало сорок матросов с большими усами и один философ — сорок первый. Философа звали Дании, и он был пассажиром. Он еще был другом детства капитана Грама, его товарищем по оружию.
На сорок человек была одна бутылка бренди.
Бренди пил философ, а матросы ему внимали. Дании рассуждал о счастье.

— Счастье,— говорил Дании,— у нас уже есть, и его немало, но и не так много. Мы плывем туда, где счастья много. Мы плывем уже много лет — и, как вы все понимаете, приплывем.

— Куда? — спросил Фенелон.

Это был самый несомненный разгильдяй на корабле «Летучий Голландец»: пьяница, бабник, хулиган, сутенер, шулер, ходил босиком, ругался, хамил, играл на барабане, гангстер, читал Библию, писал письма — в общем, личность еще та.

Это его, Фенелона, хотели повесить на рее, и никто не понял, как это получилось, что повесили дисциплинированного матроса Бала, который не пил и вообще ничего не делал, а только поддерживал капитана и Дания.

Бал поддерживал капитана и Дания под мышки, когда они напивались.

Тогда на шею Фенелона уже надели веревку, но одуванчик Пирос принес бочонок бренди, все быстренько напились, и повешенным оказался замечательный и исполнительный матрос Бал.

Многие потом горевали.
Хотели еще раз повесить Фене лона.
Но каждый подумал о себе.

— Мы плывем уже много лет — и, как вы все понимаете, приплывем,— сказал Дании.

— Куда? — спросил Фенелон.

— Я же обстоятельно объяснил: к счастью.

— Спасибо,— поклонился Фенелон.— Мы плывем, и все корабли от нас убегают. Все корабли, весь флот боится «Летучего Голландца».

— Нет, мы плывем вперед и все на нас надеются. — Надеются, что мы утонем и нечего будет бояться.

Матросы ели кильку белую, как вермишель, и куски шоколада, большие, как куски торфа. Сорок матросов и все сорок с усами.