Олимпия замерла. Она взглянула па него, но не могла разглядеть лица.
— Скажи, ты обрадовалась бы, услышав мое предложение? — прошептал он.
Олимпия провела кончиком языка по губам. Кровь гулко стучала у нее в висках, и на минуту она потеряла дар речи.
— Я люблю тебя, моя мышка, — сказал Шеридан. — Я люблю тебя.
Но Олимпия все еще не могла произнести ни слова. Она смотрела сверху вниз на темноволосую голову прислонившегося к ее плечу Шеридана, на глаза ее набежали слезы.
Все казалось ей таким странным, не похожим на ее мечты и грезы. Жизнь, полная лишений, где не было места политике, славе, где не было ни героев, ни принцесс, где значение имели только самые простые, обыденные вещи: еда, чтобы продержаться хотя бы еще один день, топливо, чтобы согреться, и чувство, возникшее между ними за эти долгие месяцы жестокой борьбы за существование.
Молчание затягивалось, и Олимпия почувствовала, как напряглось тело Шеридана. Наконец он глубоко вздохнул и произнес:
— Я веду себя как сентиментальный болван. — Шеридан закинул руки за голову и хмуро уставился в пространство. — Не обращай на мои слова внимания, это все результат полуголодного существования.
Олимпия закусила губу. Она молчала, со стыдом вспоминая свои слова, сказанные неосторожно несколько месяцев назад. Тогда она призналась, что любит его. Но в ту пору она была еще такой глупой, эгоистичной, слепой, малодушной и, конечно же, не понимала смысла этих слов. Она любила не его, живого человека, а свою мечту, свою призрачную фантазию. Но теперь она хорошо знала Шеридана и не хотела бросать слов на ветер.
Парусиновый полог, закрывавший дверной проем, шуршал под порывами ветра. Олимпия следила за красноватыми языками пламени и размышляла о любви, о том, как трудно найти слова, чтобы выразить ее чувства. Через некоторое время она достала маленький мешочек, в котором лежали ее маникюрные ножницы, иголки, губная гармошка и леденцовая палочка с налипшими на нее песчинками.
Олимпия взглянула на спящего Шеридана — он лежал с закрытыми глазами в неудобной позе.
— Шеридан, — позвала она.
Он ничего не ответил. Олимпия слышала только, как тяжело дышит спящий.
Улыбнувшись, она сунула леденец в его руку и улеглась под меховое одеяло рядом с ним.
— Представь себе, — шепнула она, — что я сказала «да».
Когда стоны Шеридана разбудили Олимпию, в хижине стоял полумрак от тлеющих в очаге углей. Во сне она, как всегда, ворочалась, толкая его локтем в спину. Шеридан лежал теперь, закрыв голову руками и содрогаясь всем телом от клокочущих хрипов, вырывавшихся из его груди.
— Шеридан!
Олимпия потрясла его за плечо. Он внезапно встал на колени, схватил свой нож и, тяжело, надрывно дыша, начал озираться вокруг. Взгляд его был диким и пугающим.
Олимпия застыла, поглядывая то на сверкающее лезвие ножа, то на лицо Шеридана.
— Тебе приснился страшный сон, — осторожно сказала она. Он взглянул на Олимпию, а затем на нож в своей руке. И только тут пришел в себя, его напряженные мышцы расслабились, он опустил плечи и отбросил нож в сторону.
— Мне показалось, что кто-то приставил штык к моей спине.
— Это я тебя толкнула локтем во сне, — сказала Олимпия, кусая губы. — Прости.
Он глубоко вздохнул и провел рукой по волосам. Губы его слегка подрагивали, а затем застыли в горькой улыбке. Шеридан уставился на песчаный пол хижины.
Олимпия тронула рукой его колено.
— Черт побери! Но почему я такой? Что со мной происходит?
Он запрокинул голову и взглянул на потолок. Олимпия взяла его руку в свои ладони и крепко сжала ее, стараясь успокоить Шеридана, словно испуганного ребенка.
— Все в порядке, — сказала она. — Спи.
Его губы снова дрогнули, и он вдруг закрыл лицо руками.
— Все в порядке, Шеридан, — повторила она. — Я здесь. Мы с тобой в безопасности.
Он молча покачал головой, не отнимая рук от лица.
— У тебя часто бывают ночные кошмары? — мягко спросила она.
— Отстань. Дай мне прийти в себя.
Он встал, пряча лицо от Олимпии, поднял нож и положил его на полочку подальше от себя. Затем снова улегся, повернувшись спиной к ней, и укрылся с головой меховым одеялом.
Олимпия лежала не шевелясь, глядя ему в спину, а затем обняла и прижалась щекой к его теплой лопатке.
Шеридан что-то проворчал и попытался освободиться из ее рук.
— Я не достоин тебя, — пробормотал он тихо. — Я проклятый маньяк, не стою тебя.
Она подняла голову и погладила его по лбу, нежно убрав прядь густых волос с его виска. Шеридан глубоко, судорожно вздохнул и затих, но мышцы его тела оставались все такими же напряженными, а дыхание неровным, поэтому Олимпия так и не узнала, удалось ли ему заснуть в эту ночь.
Глава 18
Однажды Шеридан вернулся в хижину раньше обычного.
Олимпия оторвалась от своего занятия — она варила в ведре мыло из золы от морских водорослей и тюленьего жира — и вопросительно взглянула на него.
Наполеон радостно захлопал крылышками и заспешил вперевалку навстречу Шеридану. Толстый откормленный пингвин закружил на одном месте, выполняя свою обычную приветственную церемонию. Шеридан остановился, глядя на ликующего Наполеона, бурно выражающего свой восторг по поводу возвращения хозяина.
— Пингвины вернулись, — сказал Шеридан и прошел мимо приветствующей его птицы, не приласкав ее, как обычно. Обиженный Наполеон бросился за ним вслед, споткнулся и упал ничком. Вскочив на лапки, пингвин недоуменно огляделся, заметил груду камешков, которые собрал на прошлой неделе, схватил в клюв один из них и с торжественным видом положил его к ногам Олимпии, туда, где уже лежали несколько подобных камешков, принесенных им хозяйке в течение дня.
Олимпия закусила губу. Пингвины вернулись, а это значит, что Наполеон вновь должен уйти к своим сородичам в стаю. Хилый малыш превратился в сильного здорового пингвина. Он часто плескался и плавал между скал, а затем выскакивал из воды, как стойкий оловянный солдатик, и спешил в хижину, где устраивался в углу и ждал прихода Шеридана, который загораживал его охапкой сухой травы от света. Но с приближением весны Наполеон становился беспокойным, он все чаще кружился на месте, выполняя свой приветственный танец с завидным упорством, носил с места на место гладкие морские камешки, каждый раз в грустной задумчивости замирая перед ними; при этом он забавно склонял голову то в одну, то в другую сторону, как бы недоумевая, зачем это он сложил их сюда. Шеридан как-то сказал Олимпии, что пингвину нужна самка.
В хижине Шеридан сел на песчаный пол и, засунув руки в карманы, прислонился спиной к сложенной из камней стене. Наполеон, который за полчаса до прихода хозяина наелся моллюсков из рук Олимпии, заковылял своей смешной походкой вразвалку к Шеридану и устроился между его ног.
Но Шеридан отогнал от себя пингвина, и тот разразился обиженным криком и закружился в своем обычном танце, усердно кланяясь Шеридану, а затем выжидающе взглянул на него.
— Ты ошибся, малыш, я не гожусь тебе в друзья, а тем более в подруги, — сказал Шеридан.
Наполеон подошел к очагу, взял в клюв вырезанную из китового уса ложку, вернулся и положил ее у ног хозяина, виляя хвостиком.
— Ну и глуп же ты, братец, — сказал Шеридан. Он бросил ложку на полку и взглянул на Олимпию. — Дай мне свой плащ, я заверну в него пингвина и отнесу его на берег.
Раньше Олимпия не понимала, почему он бывает порой таким резким, жестким и даже грубым.
— Можно, я пойду с тобой?
Шеридан встал, хмуро поглядывая на Наполеона.
— Зачем?
— Я так хочу.
— Ты слишком занята, у тебя много дел по хозяйству. Я вернусь еще до заката.
Он взял плащ и завернул в него ничего не подозревающего Наполеона. Пингвин начал было вырываться и кричать, но тут же успокоился и затих. Шеридан, сунув узел под мышку, направился к двери.
— Ты же знаешь, я тоже буду сильно скучать по нему, — тихо сказала Олимпия.
Шеридан обернулся на пороге. Пингвин издал приглушенный крик, еле слышный из-за немолчного рокота волн.