Небольшое двухэтажное здание стояло прямо на берегу Валдая, в двадцати шагах от воды. Пляж был крепко огорожен коваными решетками, вероятно, еще советского времени. Я толкнула калитку в ограде, вошла. На крылечке сидели два полуголых - до пояса - мужика. Один, тот, что в очках с большой оправой, мечтательно курил, другой, с темными казацкими усами, мирно читал толстую книжку.
- Ба, какими судьбами! - закричал мне очкастый, как старой знакомой. Неужто в наш шалаш?!
Я подошла близко, сказала "здрасте", скинула рюкзак, слабо разогнала рукой табачный дым и плюхнулась на крылечко. Очкастый воспитанно притушил окурок в майонезной банке. Усатый тихо закрыл книжку и посоветовался:
- Ну что, Эдик, надо идти искать коменданта?
- Надо, Юрик, надо! - радостно подтвердил Эдик и стал рассказывать товарищу дорогу.
Я - блаженствовала. И ноги, и руки, и голова - все гудело, и как приятно было сидеть теперь на деревянных ступенях и как должное принимать галантную мужскую заботу.
- Откушаете, может, что Бог послал? - заглянул мне в глаза Эдик.
Я отрицательно мотнула головой.
- Потом, значит, как поселитесь, - рассудил мой благодетель. - Вы что же, по работе или как?
Я опять мотнула головой. А вечер плыл, плыл...
Пришла комендантша - красивая и наивная (и одинокая, как пояснил мне потом Эдик) женщина Надя и, почему-то очень смущаясь, поселила меня в очень чистом, маленьком и уютном номере на втором этаже.
- Ну вот, - сказала она. - Ребятам хоть поговорить есть с кем теперь. А то мои орловские совсем заскучали.
Она ушла не оглядываясь и шагая скованно, неестественно прямо, а я лихорадочно вымылась, напудрила лицо и чуть подкрасила ресницы и губы, достала из рюкзака немнущийся женский наряд, глянулась напоследок в зеркало и царственно сошла, почти снизошла по лестнице вниз.
- Оля, - весело спросил меня Эдик, - вы верите в любовь с первого взгляда?
Я сказала, что верю, и невольно вздохнула, вспоминая свое.
Потом я сидела за большим, сколоченным из горбыля столом - на всю проектно-изыскательскую партию! - и ела суп, сваренный из пакетов, гречку с тушенкой, а на третье, конечно же, был крепкий чай в алюминиевой кружке. Шесть мужиков, подперевши головы руками, умильно смотрели на мой аппетит, а Эдик тем временем вводил меня в курс дела.
- Во-первых, - внушал он мне, - мы - орловские. Запомни: орловские ребята. Ты хоть знаешь-то вообще, что это за люди?
- Бунин и Лесков, - кратко оторвала я голову от тарелки.
- Правильно, - похвалил меня Эдик. - Во-вторых, мы - лесники. Люди благородного труда, древнейшей профессии человечества. В-третьих, мы...
- Командировочные, - ехидно вмешался черненький, со смеющимися глазками мужичок.
- Молодец, Брагин, - строго поддержал его Эдик. - Поэтому в нашей партии налажен быт - готовим вечером по очереди и вас, Оля, ставим на полное довольствие. Утром - легкий завтрак, обед - не обессудьте - у нас в лесу, зато вечером - обильный ужин. Устроит вас, ваше величество, такой пансион?
- Мне стыдно, - сказала я, абсолютно бессовестным образом придвигая к себе миску с кашей. - Совестно и стыдно объедать орловских ребят, людей благородного труда и командировочных.
- Ничего не стыдно, - сказал Юрик, тот, что с казацкими усами. - Так и надо. А после ужина мы вас приглашаем на вечернее купание в Валдае...
Весь день орловские проводили в лесу - их группу перебросили в местный национальный парк, чтобы выполнить срочную работу. Они уезжали ранним утром на "рафике", мотались по заповеднику, осматривали леса, озера и озерца, речки и родники, кормили оводов, отмечали больные деревья и планировали места возможных вырубок. Возвращались к вечеру. Как-то так вышло, что при общем внимании колонистов ко мне - Юрик, например, привозил мне из леса нескольких редких жуков, а Брагин грибы- все-таки Эдик особенно выделялся своими ухаживаниями, за что и получил от товарищей кличку Кавалер. Мне нравилось, что он любит меня- бескорыстно и беспритязательно, с тем упорством заблуждения, которое бывает у мужчин. Я была не его - он это знал, но он часто рассказывал мне о своей жизни, которую я уж теперь позабыла, а вот чувство его веселой, глубокой любви ко мне - помню. Он любил меня так же, как я любила Валдай, утреннюю воду, над которой стоял пар, и казалось, что ты плаваешь в теплом, пахнущем всеми травами летнего поля молоке.
Вечерами мы сидели на ступеньках, иногда втроем - я, Эдик и Юрка. Мне запомнилось, как Юрка говорил:
- Сейчас в семьях рожают по одному ребенку. Чтобы показать, мы, мол, не больные, видите, ребеночка можем родить! Потому что если хочешь детей, то на одном не остановишься. Они как-то сами идут...
А я говорила о том, как мне жаль леса, и озера, и воды, и воздуха, и оттого, что природа скудеет, мне становится больно жить. Валдай чистый, но рыбы в нем почти нет, а из леса пропал зверь, а мужчина, наверное, не хочет детей, потому что вокруг него нет озера с рыбой, и леса - с птицей и зверьем, а так бы он все это обязательно захотел, а женщина подчинилась бы куда она денется!.. И еще я говорила, что человечество погубят клоны со вставными органами, наполовину или полностью синтетическими, и в лесах в будущем тоже не спрячешься - везде тебя настигнет радиация. А Эдик говорил, что во всем виновато образование, вернее, его отсутствие. Потому что люди даже не знают, как называются деревья, и поэтому им не жалко их губить. А если бы знали - подумали бы сначала... На берегу был одичавший парк со множеством кустарников и деревьев, Эдик взялся меня обучать: "Это жимолость (следом звучало латинское название), это - калина, боярышник..." Но из незнакомого мне я твердо заучила одну ольху.
Мне, конечно, было немного стыдно, что я так припеваючи провожу время на Валдае, и ночами я слышала любимый голос, который меня звал, и я вжималась в белую простынь так же сильно, как вжималась в зеленую траву на берегу, и эти минуты желаний были такими невыносимо мучительными, что я готова была родить и десять детей со всеми сопутствующими страданиями; родить, только бы утолить жажду моего любимого, в ком чувствовала я такую силу, которая легко перелетала через Валдайскую возвышенность. Это звала меня любовь, настоящая, единственная, какой уже никогда не будет в жизни, как не бывает второй юности или второй зрелости; я просто купалась ночами в этой любви, она поселяла тоску в каждой клеточке моего тела, и я знала, что надо ехать, спешить домой, потому что никогда не надо испытывать чувство придуманными препятствиями; и от забот и воспоминаний я становилась все рассеянней, а мой кавалер Эдик - все печальней. У меня на Валдае оставалось только одно дело, которое я должна была завершить, чтобы со спокойной совестью покинуть эти места. Этим делом был Михаил Осипович Меньшиков, русский публицист, расстрелянный здесь в 1918 году на глазах своих детей. Кое-что я должна была понять и в нашей общей жизни.
Усадьбу на Вороньей горе, где жил в свои последние годы Меньшиков, я нашла легко, она оказалась совсем рядом от "Гидры". Дом был большой, но сильно запущенный, в нем, по-видимому, жили теперь несколько семей. Так оно и оказалось - сомнения мои прояснил бомжистого вида мужичок. Сашка был работником у одного из хозяев - косил сено, чистил навоз, носил воду скотине... Он же вызвался проводить меня на кладбище; дело было под вечер, и в сопровождении человека "из дурного общества" (дух от него, конечно, стоял тяжелый, так что я старалась держаться в отдалении, чтобы окончательно не пропитаться ароматами босяцкой жизни) мы ходко двинулись с горы.
По дороге Сашка поведал свою немудрящую биографию: детдомовский, жена померла, дочь учится в техникуме, а он зарабатывает на жизнь сбором бутылок да батрачеством. Бутылки, объяснял мне Сашка, лучше собирать ранним утром: меньше конкурентов и больше урожай... Я стала робко размышлять на темы, что вот озеро рядом, лето, жара и почему бы иногда Сашке не помыться... Поводырь мой был глубоко возмущен:
- Все же чистое на мне! - он ударял по задубелым от грязи штанам и такой же, когда-то белой рубахе.
По пути он искусно выпросил у меня десятку на "маленькую".
- Жарко же, - заметила я. - Развезет.
- С маленькой ничего не будет, - авторитетно заверил Сашка.