— Не сердись, только не сердись. Помни, жду, всегда жду. Всегда с тобой.
— Брысь! — Памятник швыряет в супругу чем-то, мочалкой, которая оказывается котенком, потому что, мерзко мяукнув, он вцепляется в космы покойнице. Та, вскрикнув, опрометью убегает в редеющий туман.
Прожигая мутную рыжину, поднимается нечто зеркальное, и становится видна вдаль уходящая набережная, склон ближайшей горы, где почитаемая могила, и маленькие козявки, уже поднимающиеся наверх.
Памятник недоволен: «Уже с пяти утра карабкаются, покоя нет, стихи читают. Все опошлили. Ведь как я любил этот час. И это движение воздуха на рассвете. Вот оно, вот. Поймаешь душой, как парусом, и плыви. Я и прежде подозревал, время — просто театральный занавес складками».
Старик, запахнув царским жестом свою хламиду, вглядывается, куда, я не совсем понимаю. Но вскоре становятся видны очертания громадной арки с лепными украшениями и героическими рельефами. Ниже едут ландо и коляски, запряженные в две, в одну лошадь, и бегут, треща и дымя, открытые авто. А там дальше серые ряды зданий с черепичными серебристыми крышами и дымящимися горшками-трубами. Все это колеблется, как тяжелая материя. И в одну из складок, вижу, скользит, исчезает живой памятник прямо с пьедестала.
Восходит солнце. Синее утро. И теперь понятно: вместо великого на бетонном постаменте стоит бетонная пионерка с отбитыми, как у Венеры, руками, почему-то в плаще и пилотке.
Я ловлю себя на том, что уже вышел за калитку и спускаюсь к морю с полотенцем. Солнце высветляет мое смуглое плечо, загорел.
Навстречу от моря поднимается, трудно опираясь на палку, какой-то плотный старик, он уже выкупался. Кто же это так рано встает? И кого этот старик мне напоминает?
Но это думаю и я, освеженный, хоть и похрустывают старые суставы, идя по ступеням от полоски прибоя навстречу лысоватому человеку восточной наружности с полотенцем через плечо. Я узнаю его: ведь это тоже я.
Как ни странно, я понимаю, что еще один я, молодой, с длинными волосами, сейчас открыл глаза на своей терраске и считает про себя: раз, два, три — подъем!
— Господи, это ты! Небось от бабы идешь, — это я-старик — лысоватому, ведь я давно забыл, как когда-то шатался здесь по ночам.
— Может, и от бабы, — прищуриваюсь я-помоложе. «Забыл старик, забыл».
А у самого во рту нехорошо, поддавали мы тут вчера в потемках у моря с братьями-писателями.
— А ведь вы, можно сказать, мой родственник, — неожиданно говорю я старому. «Может, он не видит».
— Больше чем, — едко отвечаю я-старик. — Ты — это тот я, которого я здесь забыл лет двадцать назад. Бежал от подруги, ревность, скандал. Помню, даже чемодан не собрал, так все и запихнул как попало.
— Понятно. Значит, вы — тот, каким я буду. Не очень-то роскошное зрелище.
— Но я еще только на склоне жизни.
— На крутом склоне.
Вот таким образом я препираюсь сам с собой на набережной, посмеиваюсь, все же интересно себя увидеть: каким я был и каким буду.
— Каким ты был, таким остался, — пропел женский голос, гибкий и низкий.
Оба я обернулись. И оба ощутили… нет, не полную идентификацию, но толчок в сердце, как будто кто-то очень родной и близкий. Даже тот наверху на терраске ощутил. Я, еще не видя ее, почувствовал. Такая смуглая с влажными жесткими волосами — и кофта к телу прилипает, потому что — без лифчика. Быстро шла к нам по набережной.
— Простите… — выжидающе протянул старик.
— Меня тоже зовут Герман. С одним «н», — улыбнулась женщина.
— Мужское имя? — мне-лысоватому также было неясно.
— Тезка? — переспросил я-старик.
— Я тоже из вас, но из области возможностей.
— Из какой области? — я-старик наставил ухо рупором. (Честно сказать, предыдущую фразу расслышал только я-лысоватый, о чем и свидетельствую для ясности.)
— Из Алтайского края, — терпеливо разъяснила она.
— Не понимаю, — это я-старик.
— Вообще-то я впервые на юге, — непринужденно продолжала она, будто мы ее старые знакомые. — У нас летом жарко, так мы с мужем в Москву или к друзьям в Польшу все ездили. На этот раз, думаю, поеду наконец в Крым, одна. Я сама врач. Приехала, понравилось. Я вас всех уже на второй день заметила. Смотрю, один по набережной с палочкой, второй — к бочонку с вином, а вот и третий — с полотенцем.
Действительно, я, молодой и еще длинноволосый, даже ростом повыше прочих, приближался к этой странно знакомой группе, не говоря о том, что женщина мне определенно нравилась. И я уже слышал, что она говорит.
— Вижу, даже внимания друг на друга не обращаете, женщины бы моментально заметили, посмотрите на себя и на меня — одно лицо.
Тут мы загомонили разом.
— Вы что, моя сестра?
— Скорее милая племянница.
— Согласен на дочку.
— Ни то, ни другие, ни третье, к сожалению, — улыбалась милая Герман.
— Но вы, простите, с Алтая, мои родители жили там в свое время.
— А мои и теперь там живут.
— В Москве они, давно уже переехали, навещаю их частенько. На пенсии.
— На кладбище…
— А что ваши? — поинтересовался я-молодой, ведь мои еще жили в Барнауле, может быть, рядом с ее родителями — и вообще множество еще неясных самому планов и перспектив разом обрисовалось перед моим умственным взором.
— Мои и есть ваши, — непринужденно ответила Герман. — Просто версия другая. В свое время мама забеременела. Старый врач посмотрел маму и сказал: «Вероятно, будет девочка». Тогда ведь не было аппаратуры. Однако не ошибся старый акушер. Мама родила меня. Но поскольку у папы был младший брат Герман, который рано умер, меня и назвали в его честь.
— Но ведь это меня назвали в честь дяди Германа, — удивился я-молодой.
— Я что-то забыл, отчего он умер, — произнес старик, прошу не забывать, тоже я, Герман. С одним «н».
Я-то молодой все помнил:
— Нога. Ампутировали, все выше и выше…
— Все дальше и дальше, — сказала женщина. — Он и умер, бедный дядя Герман…
— Может быть, вернемся к предмету, — осклабился я (лысоватый, лысоватый Герман). — Если наша мама родила девочку, откуда тогда все мы?
— По другой версии, врач ошибся. Знаете, старик, склероз, провинция, и мама благополучно родила мальчика, то есть вас.
— Ага, все-таки меня, — сказали мы-Германы, в общем, все трое.
— А от кого вы все это слышали, милая Герман? — это я-старик.
— Медсестра рассказала. Городок у нас маленький, все становится известно.
— Значит, мы живем по одной версии, а вы — по другой. Поздравляю.
— Сколько их еще? — поинтересовался я-молодой.
— Одному богу ведомо.
— Главное, я вас сразу угадала. Ну, думаю, это они, точно.
— Вы очень симпатичная, — это я-молодой.
— Да мы все в нее влюбились, — это я-лысоватый.
— А достанется она молодому дурачку, — это я-старый.
Но я-молодой не слушал этих пошлых личностей. Я наклонился к прелестной в легком цветастом сарафанчике (хотя, кажется, минуту назад она была в не менее легком чем-то голубом) и сказал:
— Вы мое отражение. — Взял ее за локоть. — Может быть, посидим в кафе?
— Можно я вас буду звать Андрей, — смутилась она.
Я сразу стал ревновать к этому имени. Что это еще за Андрей? Дело в том, что меня зовут, как и всех прочих, Германом.
Она заметила мое смущение и улыбнулась:
— Для удобства. Иначе все трое будут откликаться, если я позову с другого конца набережной.
Это объяснение меня устроило.
— Тогда я вас буду звать Светланой. (Была у меня одна знакомая.)
— Лучше Оксаной, я больше похожа.
И мы пошли все дальше и дальше от моего будущего, да мне и думать о нем не хотелось. Под рукой я чувствовал упругое тепло, женскую тяжесть. Мы как-то сразу оба поняли, что будем вместе. Я буду обнимать ее, себя, кого? И она, по-моему, ощущала то же, но только прижималась тесней.