По телу разлилась приятная теплота, но есть хотелось, пожалуй, еще больше, чем до ужина, только аппетит растравил! Алексей знал это состояние, но и хорошо знал, чем можно по крайней мере до утра обмануть себя. Закипел чайник, Алексей сыпанул в него какой-то сухой травки, собранной дядей с осени, выпил кружку зеленовато-бурого настоя, приятно отдающего чем-то кисловатым. Во, порядок, живот - как барабан, и хотя это ненадолго, чувство сытости уже полностью овладело Алексеем. Зря дядька от чаю отказывается. Теперь, пока это ощущение обманной сытости не утрачено, поскорее уснуть, а там - утро, и опять дадут драгоценную пайку. Жить еще можно!..
Чугунные бока печки потемнели: только что блаженно растянувшийся на своей кровати Алексей вскочил, подкинул полированного дерева. Правда, что не печка, а буржуйка. Сама дрова жрет ненасытно, а греть скупится. Настыло все, толстенные каменные стены насквозь промерзли.
- Не озяб, дядька?
- Нет, хорошо... И помирать неохота.
Светлые брови Алексея нахмурились.
- Про это ты позабудь - понял?
- Сядь-ка ко мне. Поговорим.
- Тебе не говорить, а сил набираться надо. Какие еще разговоры на ночь!
- Сядь, сказываю.
В голосе Семена Силыча прозвучала знакомая властная нотка человека, не привыкшего повторять, - Алексей, досадуя, послушно сел. Всегда эти старые с капризами.
- Ну?
- Не нукай... Третий год под одной крышей живем...
а поговорить все недосуг было.
- А сейчас - обязательно?
- Обязательно.
Отдыхая, Семен Силыч помолчал и сказал такое, чего племянник от него никогда не слышал:
- Руки у тебя настоящие. Сталь чуют.
Алексей от неожиданной похвалы смешался, преодолевая неловкость, грубовато пошутил:
- Чего-то ты зря меня хвалишь. Жениться вроде не собираюсь.
- Талант это, - как всегда не обращая внимания на пустые слова, продолжал старый. - А струнки рабочей у тебя еще нет. Гордости нашей... Тут ты еще пустой, Леха.
- Наполнюсь. Все впереди.
Только что обрадованный и взволнованный откровением дяди, ошеломленный таким переходом, Алексей обиделся.
- Гордость с молодых лет надо... Как честь - смолоду. И губу на это не дуй.
- Дядька, а может, не надо сейчас Америк открывать, а? - Алексей заскучал, с тоской поглядел на свою кровать.
- Дурак ты еще, Леха, - необидно, с легким сожалением сказал Семен Силыч. - Помолчал бы лучше. Не больно мне легко разговаривать.
- Ладно, слушаю, - покорно вздохнул Алексей.
- Учиться - учись. А от нашего дела не отворачивайся. Потому - не каждому дадено, что тебе. Ученье только поможет. Ты вот что запомни: все, что человек руками делает, - основа. Всему основа.
Семен Силыч говорил медленно, с перерывами, и, наверно, поэтому очень простые понятные слова его казались такими весомыми и значительными.
- Ты про наш герб думал?.. Почему на нем - серп да молот?.. Вот она, эта основа, и есть. А молот-то еще попервее серпа. Серп-то им отковали. Понял, что получается? Все на земле - от нас, от рабочих. Самый главный человек в мире - рабочий. Поймешь это - никакая тогда сила тебя с места не сдвинет. Твое оно...
Ничего особенного старик не сказал, но почему-то Алексею стало боязно его слушать.
- Дядька, помолчал бы ты! - в смятении, неосознанно протестуя против чего-то, взмолился Алексей. - Отдыхать тебе надо.
Полный этого непонятного протеста, Алексей, только чтобы действовать, метнулся к печке, побросал в топку оставленные на утро дрова, сердито принялся раздувать замлевшие угли.
- Намолчусь, - успею, - прозвучал за спиной, слабый смешок; паузы теперь были все длиннее, в этот раз дядя молчал так долго, что Алексею показалось - уснул он, - и снова внятно, словно бы даже виновато сказал: Не сплю... Это будто я ухожу куда-то и опять возвращаюсь...
Ты не думай, Леха: война, блокада - все это кончится, И опять жизнь будет. Да еще получше прежней... Вот и хочу я, чтоб ты жил правильно. Я ведь почему тянул?..
Людям помогал, дело делал. Нужен был. Все, что мне положено было, сделал...
- Дядька!
- Ну чего, дурашка?.. Металл - и тот свой срок имеет. Вот и мой подходит. Давно уж я - на пределе... Ты - не надо. Может, я нынче и не помру. Успеть сказать надо было... Директор-то завтра пускай заглянет, ладно. Тридцать лет в одной упряжке ходили... Ну, спи. Устал я чтото... Будильник-то завел?
- Завел, завел! - Будничный этот вопрос вернул Алексею прежнее ровное состояние. "Ничего, очухается", - успокаивал он себя. - Давай-ка я тебе шапку надену. Тепло-то недолгое, застудишься еще.
- Надень.
Глаза у дяди были ясные, чистые, - наклонившись и близко заглянув в них, Алексей вдруг почувствовал желание прижаться к этой седенькой беспомощной голове и тут же устыдился своего порыва. Вот еще, телячьи нежности!
Слабо завязав тесемки, чтоб не давило шею, подоткнул одеяло, поправил подушку и выпрямился.
- Спи.
Усталость валила с ног, но он еще помедлил, постоял посреди пустой комнаты, бездумно приглядываясь к умирающему язычку коптилке и прислушиваясь к странно звенящей тишине. Второй день - ни налетов, ни обстрела; ждут, что от голода и холода люди и так помрут.
А дулю в нос не хотите, гады?!
Алексей боялся, что, надумавшись всякого за вечер, он не уснет, но едва только лег, едва натянул холодное, так и не согревшееся одеяло, как сразу полетел в черную бездонную яму... Потом падение, от которого зашлось было сердце, прекратилось, ударило вдруг летнее солнце, и все перемешалось, как в сказке. Рыженькая, зеленоглазая Шурочка взяла его за руку, привела в булочную, на Невском.
А в ней все полки батонами и сдобой забиты, пахнет так, что голова кружится!
- Чего ж ты не ешь? - спрашивает Шурочка.
- А разве можно? - удивляется Алексей.
- Конечно, можно! - Шурочка звонко смеется, хлопает в ладоши, - А ты ничего не знаешь? Война-то кончилась!
Алексей ест, отрывая зубами мягкие горячие куски батона. Шурочка снова тянет его за руку.
- Идем, идем.
- Куда? - Алексей сопротивляется. - Я еще хочу.
- Ты уже пять часов ешь. Как не стыдно!
Они долго идут по Невскому, горят огни, светятся витрины магазинов, играет музыка.
- А куда ты уезжала? - спрашивает Алексей.
- Никуда не уезжала. Все время здесь была.
- Ну да! Почему же я тебя не видел?
- Потому, что ты глупый был: сам всегда мимо ходил.
Они стоят в своем подъезде на Зоологическом, Шурочка гладит его теплой ладошкой по щеке, и Алексей, набравшись смелости, обнимает и целует ее. Целует так крепко и долго, что у него по коже ползут мурашки. А, как холодно!..
Ощущение холода было настолько реальным, что Алексей, вздрагивая, проснулся, в ту же минуту на подоконнике, прямо над ухом, затрезвонил будильник.
Ну конечно, одеяло с себя, как маленький, сбил - приснится же такое!.. Постукивая зубами, Алексей зажег коптилку и, прежде чем взяться за растопку, подошел к Дяде.
- Как ты тут, дядька?
Сложив на груди руки, Семен Силыч лежал, вытянувшийся, молчаливый и неподвижный. Глаза у него были закрыты, черты лица заострились, по краям восковых губ резко запали спокойные глубокие складки.
За блокадные месяцы Алексей насмотрелся всякого, вдоволь видел покалеченных и убитых, но тут смерть была рядом. Он судорожно всхлипнул, выбежал зачем-то в темноту коридора, тут же вернулся. Надо было что-то делать, но что делать, он не знал.
В тишине четко постукивал будильник, продолжавший, несмотря ни на что, свою беспокойную работу, - знакомое тиканье вернуло Алексею способность думать и решать.
Горько вздохнув, Алексей взял коптилку, пошел на кухню. Там у него стояли железные санки, на которых он возил с Невки в бидоне воду. Сейчас он закутает дядьку, уложит его в санки и отвезет на завод. Дядька просто не успел попросить об этом...
Некоторое время мы молчим. Алексей задумчиво барабанит пальцами по столу.