- Шурочку в пятидесятом году видел. Жила в Ташкенте, вышла замуж. Побаливает что-то... А доктор с женой не вернулись. Так полированный шкаф на моей совести и остался. - Алексей сдержанно улыбается.
- Леша, - выйдя из другой комнаты, напоминает Антонина Ивановна, - тебе пора собираться.
Я не сразу узнаю ее - в очках, с тетрадкой в руке:
в моем представлении, под впечатлением рассказа, жена Алексея должна быть похожа сейчас на рыженькую зеленоглазую Шурочку. А впрочем, верно: как правило, лицо жены никогда не напоминает нам лица нашей первой любви...
- Ого, правда, пора. - Взглянув на часы, Алексей встает. - Подожди минутку, переоденусь,
- Оставайтесь у нас, - предлагает Антонина Ивановна.
- Нет, что вы, спасибо.
- Тогда завтра приезжайте. А то чего ж это - и не посидели.
- Явится, мать, никуда не денется, - обещает Алексей - он уже в плаще, в серой кепке, в руке - крохотный чемоданчик. - Мы с ним еще законной своей чарки не выпили.
Дождь все льет; накинув на кепку капюшон плаща, Алексей иронически декламирует:
Унылая пора - очей очарованье...
Мы чуть не сталкиваемся с оживленно щебечущей, несмотря на проливной дождь, парочкой - юноша и девушка поспешно ныряют за угол. Алексей останавливается, весело присвистывает.
- Видал - Ленка моя! Я так и думал - какая это вечеринка! - Он хохочет, запрокинув голову, толкает меня. - Твоя еще так от отца родного не скрывается?
- Да вроде нет.
- Погоди - доживешь...
Посмеиваясь, доходим до остановки троллейбуса, Алексей останавливается.
- Значит, до завтра.
Он задерживает мою руку в своей, негромко говорит:
- Да, это ты правильно: летят наши годы... Только я, знаешь, о чем иногда думаю? Если вот так - не понапрасну, с полной отдачей, жалеть ведь нечего. Пускай они тогда летят, наши годы! А?
- Пускай, - соглашаюсь я. - Тем более что ничего с этим не поделаешь.
- Тоже верно. - Алексеи еще раз крепко встряхивает мою руку. Ну, счастливо.
Он круто сворачивает в ту сторону, где в сыром ночном воздухе, растекаясь вполнеба, дрожит и переливается бледно-розовое зарево. Ожидая троллейбуса, я некоторое время смотрю ему вслед. Алексеи идет широким ровным шагом, каким и должен ходить рабочий - самый главный на земле человек.
8
Есть в Москве одна средняя школа, и директором в ней Валентин Алексеевич Кочин.
Устроившись в номере гостиницы "Украина" на двадцать втором этаже, я поднимаю телефонную трубку, набираю номер, который дала мне Шура Храмкова.
В трубке щелкает, солидный устоявшийся бас деловито сообщает:
- Слушаю вас.
- Кочин? - спрашиваю я.
- Да, Кочин.
- Валентин Алексеевич? - Вопрос задается с подчеркнутым уважением.
- Да, правильно, - подтверждает собеседник, в его басе начинает звучать нетерпеливость. - С кем я говорю?
- Как живете, Валентин Алексеевич?
- Хорошо! С кем я разговариваю?
- Вы не в духе, Валентин Алексеевич?
- С кем я разговариваю?!
Опасаясь, что занятый директор бросит сейчас трубку, я называюсь.
- Валька, - говорю я. - Это я.
Пауза, во время которой слышится только сопение, затем трубка начинает рокотать, бас не вмещается в ней и громом бьет в ухо.
- Ты? Откуда? Эх, черт, здорово! Слушай, как же!,.
Давай прямо ко мне! Сядешь на тринадцатый, доедешь до... Черт бы тебя взял, здорово! Жду!..
Трубку - на рычаг, пальто - на плечи, и я влетаю в скоростной лифт, который быстро спускается и долго не открывается. Торопливо иду по мраморному вестибюлю.
Возле дежурного администратора стоит неподвижная очередь. В Москве третий день работает XXII съезд партии, гостиницы переполнены.
Такси мчится через всю Москву. Она сегодня праздничная, нарядная, несмотря на хмурый октябрьский денек. Над красной зубчаткой древних стен молодо и золотисто вспыхивают стеклянные своды Кремлевского Дворца съездов. Острый ветер покачивает на тонкой проволоке яркие транспаранты, трещит флагами; замедляют шаги у серебристых динамиков прохожие; длинные и нетерпеливые хвосты у газетных киосков. Что там, на съезде?..
Полчаса спустя оказываюсь в Юго-Западном районе, Москва здесь какая-то молодая, юная, вся устрезшенная в будущее. Красные многоэтажные махины, составленные гигантскими четырехугольниками, образуют кварталы, сияют зеркальные витрины; по двум магистралям проспекта, мигающим во всю свою пушечную длину красными и зеленыдш огнями светофоров, движется поток машин. Все это - уже обжитое, вечное. И тут же рядом - стройки.
Задрав железные жирафьи шеи, подъемные краны вздергивают в серое небо и бережно опускают на остовы будущих домов контейнеры с кирпичом, огромные плиты, а то и добрых полстены сразу; коротко вспыхивают голубые звезды сварки...
Пятиэтажная школа еще совсем новая, с трех сторон она обсажена молодыми деревцами, заботливо привязанными к сторожевым кольям. Коричневые прутики покрыты зябкой ледяной корочкой.
Прямо в дверях встречает дружный гомон большой перемены, с непривычки он оглушает. Я растерянно оглядываюсь, прикидываю, куда идти дальше, и невольно отшатываюсь - стремительный коренастый мужчина в синем костюме и черном галстуке едва не сбивает меня с ног.
- Вот он какой! - шумит Валька, тиская и целуя меня. - Здорово! Здорово!..
Валька все такой же - кареглазый, с темным чубом, закинутым вправо по давней привычке не расческой, а пятерней или просто резким кивком; с чуточку раздвоенным на конце крупным носом; с редкими, почему-то рыжеватыми волосками на том месте, где полагается быть бровям. В нашем классе он был самым шумным, самым грубоватым и самым, пожалуй, общительным парнем. Не признавая никаких тонкостей, с маху хлопая по плечу, он немедленно ввязывался в любой разговор, тем более - в спор. Спорил страстно, непримиримо, кончик его раздвоенного носа от возмущения белел. Размашистый, непоседливый, Валька не терпел медлительности, активности его с успехом хватило бы на десятерых. В красной футболке с засученными рукавами и развевающимся на ходу крученым шнурком на груди, в синих резиновых тапочках и мятых брюках, он носился по всей школе, всюду успевал.
Если создавался музыкальный кружок, Валька становился не только домбристом, но еще и старостой кружка; начинали сдавать нормы на "Ворошиловского стрелка" - он ложился в тире, широко разбросив ноги, и, хитро щурясь, уверенно бил в черное яблочко. При всем при этом он очень неплохо учился, по таким дисциплинам, как математика и физика, уступал одному "профессору" - Валентину Тетереву...
...Пока мы идем до директорского кабинета, поминутно останавливаясь и обмениваясь бессвязными фразами, перемена кончается, по школе голосисто разносится звонок. Оживленное лицо Валентина сразу же становится озабоченным, тон - деловитым.
- У меня последний урок. Хочешь - посиди в кабинете, почитай газеты. Или со мной, если хочешь?
- Я с тобой.
- Тогда быстренько.
Чубчики, банты, стриженые маковки, красные галстуки - кажется, что весь коридор стремглав несется навстречу и, поравнявшись, словно наскочив на препятствие, переходит на чинный шаг. "Поправь ремень", "А где носовой платок?", "Какой стороны нужно держаться?" - все эти замечания директор делает на ходу, не переставая разговаривать со мной. Уметь надо!
Из пятого "В" доносится дружный гвалт - впечатление такое, словно там ходят на головах. Но гвалт этот мгновенно обрывается, едва Валентин открывает дверь.
Лихо стреляют откинутые крышки парт, пятиклассники встают и снова садятся. Я устраиваюсь на "Камчатке", благо она свободна. Крутя головами, ребята поочередно разглядывают незнакомого мужчину; Валентин листает журнал и демонстративно ничего не замечает - естественное любопытство должно быть удовлетворено, тут ничего не поделаешь.
- Кто хочет отвечать, как сделал домашнее задание?
Сидящая впереди девчушка с белым бантом, досасывая конфетку, поднимает руку, ее молочная шейка с белокурыми колечками волос тянется все выше и выше - во, как хочется ответить!