НАТАХА. Держи его! Держи, блин, а-то сбежит!
КОПЧЕНЫЙ. Ну чего ты хватаешь! Чего хватаешь! Не надо милиции! При чем здесь милиция? Покажу сейчас! Но это будет нарушение прав! Во всемирной декларации так записано! (Роется в кармане куртки и достает потрепанную записную книжку.) На!.. Бери! Только не надо читать!.. Ну я прошу: не надо! Я умоляю…
НАТАХА. (Открывает страницу наугад. Читает.)
(Передразнивает. Читает с фальшивым пафосом и с завываниями.)
(Листает книжку еще и, не найдя ничего интересного, возвращает.) Че за бред? Ты вообще как, нормальный?..
КОПЧЕНЫЙ. Стихотворение это мое! Про бельчонка! Ну нельзя же так! Я же просил! Ну зачем вы?
НАТАХА. А че за бельчонок-то? Расскажи!
КОПЧЕНЫЙ. Зачем вам?
НАТАХА. В дороге же интересно! Давай!
КОПЧЕНЫЙ. Да у меня же когда-то бельчонок жил. Он был совсем маленький. В лесу я его поймал, когда родители за клюквой ушли. Они меня оставили, значит, машину сторожить. Ну я сидел и от скуки стал наблюдать. И тут он сорвался, значит, со ствола сосны прямо, ну и я за ним побежал, побежал, значит, во всю прыть. А он так испугался, что не смог уже взобраться на дерево-то, понимаете, снова, только крутился вокруг ствола, пока я его не схватил. Лучше бы, наверно, он убежал, но это я только сейчас понимаю, а тогда… Ну, в-общем, был он совсем дикий. Поэтому и назвал я его Чингачгуком. А потом… Есть он только на третий день начал. Сунул я ему тогда в такую старую, знаете, всю потрескавшуюся сумочку, — была такая у матери, конфету, «Школьную», и он начал ее лизать… Для меня это было как чудо! И так вот постепенно он и приручился. Долго у него потом не было клетки, и вот, значит, когда я приходил из школы, он бросался ко мне на спину, коготки свои растопырит, и крутится на мне как вокруг ствола точно сосны. Спина у меня тогда поэтому всегда была исцарапанная такая. Зато как завидовали мне все! Друзья там всякие приходили ко мне после школы, ну и я показывал им, как бельчонок мой по карнизу прыгает. О, он так уморительно лазил по шторам! Кресла эти, знаете, в зале всегда были разодранными, потому что он постоянно вокруг них крутился… Шесть торчала — во! А когда потом отец построил для него клетку, большую такую, на ползала, он каждое утро будил нас, прыгал, знаете, так, с места на место — туда-сюда, туда-сюда, хотя у него даже колесо было, но он его не любил. Ну, и очень любил он грызть арбузные корки всякие, морковь там, сухари… Потом уже мы нашли на шкафу засушенные грибы, он, видно, воровал их, когда из леса мы их приносили… Ну, в-общем, прожил он у нас где-то полгода…
НАТАХА. А дальше-то? Че, блин, замолчал?
КОПЧЕНЫЙ. А однажды в воскресенье клетку я мыть стал, ну и выпустил его, а сам пошел за тряпкой на кухню…А дверь, значит, закрыл неплотно… Ну, он и увязался прямо за мной следом… Прыг-прыг, прыг-прыг… С пола на табуретку, с табуретки на стол, со стола на край, знаете, плиты этой, снова на стол, и… представляете, прямо на крышку, она была еще приоткрыта, а там кастрюля, ну в которой мать курицу варила… Там был, представляете, кипящий бульон?! Ну, он не сразу выпрыгнуть смог оттуда, а когда смог, сразу в угол под комод… Ну, через несколько часов вытащил я его оттуда… И вместо моего Чингачгука это теперь было какое-то существо вроде крысы. Облезлый жирный мех, знаете, такой… Тьфу! Я долго плакал, я был потрясен, но даже тогда, знаете, все равно надеялся, что он поправится… Смазывал его мазью Вишневского, а он мучился от боли. Вы не поверите, но тогда я даже видел на его глазах слезы. Представляете? Он понимал, что я хочу ему помочь. Он плакал вместе со мной. Он хотел жить. Но это было уже невозможно, хотя я и не верил в это. Ну а потом он промучился два дня, и все это время я думал, что он выздоровеет. А на третье утро после этого я подбежал к клетке, но его там уже не было. Я кинулся к матери. «Где он? Где?» А она — «Все! Ночью он умер!» — сказала, ну и дала мне коробку. Это была коробка, знаете, такая — из-под обуви «Цебо». Она сказала отнести ее на помойку. Ну я вышел во двор. Картонная коробка эта серая с надписью «Цебо» была у меня под мышкой. Ну а тогда была зима. Было холодно и серо. Снег, наверно, оставался таким же белым, но для меня весь мир стал каким-то, знаете, серым и безжизненным. Поэтому и снег, казалось, который шел в этот день, был серого цвета…Ну, в-общем, шел я по двору… Шел, сжимая эту коробку… А в ней что-то было. Я открыл, значит, эту крышку и увидел моего бельчонка. Нет, не его, а то, что от него осталось. Это было уже крошечное скрюченное тельце. Это был уже не он. Нет, не он. Я бережно закрыл крышку, осторожно положил коробку в контейнер и пошел, постоянно оглядываясь назад. Потом я долго отказывался есть, я не хотел жить… Как так, почему в мире возможна такая несправедливость? Почему не стало живого существа, такого веселого, такого мягкого? Почему? Это ведь человек может быть плохим или хорошим, а животное не может… Ночью я представлял, как серый картонный гробик находят на свалке мусорщики, и топчут-топчут-топчут своими грязными резиновыми сапогами. Меня уже хотели отвести ко врачу, но где-то через три дня я стал понемногу забывать о бельчонке… Вот… А теперь уже прошло много лет, но и сейчас, наверно, в моей жизни не было более сильного потрясения, чем это…Зачем я его приручил? Дикое животное — оно и есть дикое… Вот!