Чаро и Нгуи рассказали Кэйти, как было дело, и он подошел ко мне, пожал руку и сказал:
– М'узури сана, бвана. Шайтани ту.
– Просто повезло, – сказал я, и, бог свидетель, так оно и было.
– Нет, не повезло, – сказал Кейти. – М'узури. М'узури. Шайтани мкубва сана.
И тогда я вспомнил, что именно в этот полдень я предрекал смерть льва, и что теперь все позади, и Мэри победила, и я поговорил с Нгуи, Матокой, ружьеносцем Старика и другими о нашей религии, и они качали головами и смеялись, а Нгуи предложил мне сделать еще глоток из фляжки. Сначала они хотели было подождать, пока мы вернемся в лагерь и выпьем пива, но потом уговорили меня выпить с ними сейчас же. Сами они лишь коснулись бутылки губами. Мэри, закончив фотографироваться, встала с земли, попросила фляжку и передала ее С. Д. и Гарри. От них фляжка снова перешла ко мне, и я выпил еще, а потом лег рядом со львом и очень тихо заговорил с ним по-испански, и попросил у него прощения за то, что мы убили его, и, лежа рядом с ним, я попробовал нащупать раны. Их было четыре. Мэри попала ему в лапу и в ляжку. Поглаживая его по спине, я нашел место, где моя пуля угодила ему в хребет, и еще дыру побольше, оставленную пулей С. Д., которая попала в бок, прямо под лопатку. В это время я не переставая говорил с ним по-испански, но плоские твердые верблюжьи мушки стали перебираться с него на меня, и тогда я нарисовал указательным пальцем рыбу на земле перед ним и стер изображение ладонью.
По дороге в лагерь Нгуи, Чаро и я молчали. Я слышал, как Мэри спросила С. Д., действительно ли я стрелял после нее, и С. Д. ответил, что лев этот принадлежит только ей. Она первой попала в него, но охота не всегда проходит идеально, и раненое животное нужно обязательно убить, и нам чертовски повезло, и она должна быть довольна. Но я знал – радость Мэри была недолгой, потому что все получилось не совсем так, как она надеялась и мечтала, чего опасалась и ждала все эти месяцы. Я страшно переживал за нее и понимал, что никому нет до этого дела, но для нее это сейчас самое главное событие в мире. Случись нам начать все сначала, и мы ничего не смогли бы изменить. Никто не дал бы ей подойти ближе, чем С. Д., но такой прекрасный стрелок, как он, мог себе это позволить. Если бы раненый лев бросился на них, С. Д. успел бы выстрелить всего один раз. Его двустволка бьет наверняка и насмерть только вблизи и совершенно бесполезна, если стрелять с расстояния в двести или триста ярдов. Оба мы прекрасно понимали это и даже в шутку не касались этой темы. Стреляя в льва с такого расстояния, Мэри подвергала себя большой опасности, и малейшая ошибка могла стоить ей жизни. Теперь было не время говорить об этом, но Нгуи и Чаро отлично все понимали, и кто знает, скольких бессонных ночей стоила мне эта мысль. Решив дать бой в густых зарослях, где у него были все шансы прикончить одного из нас, лев сделал выбор и едва не победил. Он не был ни глупым, ни трусом. Он просто хотел дать бой в выгодной для себя позиции. Мы вернулись в лагерь, поставили стулья вокруг костра, сели, вытянув ноги и расслабившись. Нам недоставало только Старика, и именно Старика не было с нами. Я велел Кэйти дать боям пива и ждал начала празднества. Праздник начался неожиданно, он обрушился на нас, словно пенящийся ревущий поток, несущийся после ливня по сухому руслу ручья. Едва они решили, кто понесет мисс Мэри, как неистовая стремительная вереница танцующих людей уакамба вынырнула из-за палаток. Все они пели песню льва. Высокий повар и водитель грузовика принесли стул, поставили его недалеко от костра, а Кэйти, танцуя и хлопая в ладоши, усадил на него Мэри, и они подняли ее и стали танцевать – сначала вокруг нашего костра, потом двинулись к палаткам со снаряжением и вокруг лежавшего на земле льва, и дальше, вокруг костра повара, и костра сторожей, и вокруг машин и повозки с дровами, и по всему лагерю. Все, кроме пожилых мужчин, разделись по пояс. Я смотрел на белокурую головку Мэри и на черные сильные красивые тела людей, которые несли ее над собой, приседая и притопывая в танце, и протягивая к ней руки.
Это был превосходный бешеный танец льва, и под конец они опустили стул рядом с ее складным стульчиком, стоявшим у костра, и по очереди пожали ей руку. Праздник окончился.
Ночью я внезапно проснулся и долго не мог уснуть. Вокруг была мертвая тишина. Потом я услышал ровное легкое дыхание Мэри и успокоился – нам больше не придется каждое утро настраивать ее против льва. Я снова огорчился, что лев умер не так, как хотела и планировала Мэри. После празднования и настоящего, неистового танца, когда она видела, как любят и как привязаны к ней друзья, ее чувство разочарования немного притупилось. Но после стольких дней охоты оно наверняка вернется. Она и не подозревала, какой опасности подвергалась. А может быть, она прекрасно все знала, просто я ничего не замечал. Ни я, ни С. Д. не хотели говорить ей об этом, потому что слишком хорошо представляли себе степень риска, и мы недаром так взмокли этим прохладным вечером. Я хорошо помнил глаза льва, когда он взглянул на меня, отвернулся, а затем посмотрел на Мэри и С. Д. и больше уже не отрывал от них взгляда. Я лежал в кровати и думал о том, что лев, рванувшись с места, может в три секунды покрыть расстояние в сто ярдов. Он бежит, низко пригнувшись к земле, быстрее любой борзой, и не прыгает, пока не достигнет своей жертвы. Лев Мэри весил добрых четыреста фунтов, и он мог легко перепрыгнуть через высокий терновник, неся в пасти корову. На него охотились не один год, и он был далеко не глуп. Но мы усыпили его бдительность и вынудили совершить ошибку. Я был рад, что перед смертью он успел поваляться, свесив хвост и удобно вытянув огромные лапы, на высоком круглом термитнике и еще раз взглянуть на свои владения, и голубой лес, и ослепительно белые снега на вершине горы. Мы с С. Д. хотели, чтобы Мэри уложила его с первого выстрела или чтобы он бросился на нас, если будет ранен. Но он решил поступить по-своему. Первая пуля была для него не более чем острым, внезапным укусом. Вторая, та, что прошла через ляжку, пока он бежал к густым зарослям, где собирался дать бой, стеганула как следует. Мне не хотелось думать, что он почувствовал, когда в него попала моя пуля, пущенная на бегу и издалека, которой я надеялся сбить его на землю и которая случайно перебила ему хребет. Пуля весила двести двадцать гран, и мне ни к чему было представлять себе, какую она могла причинить боль. Я никогда не ломал позвоночника и не мог этого знать. Хорошо, что С. Д. тут же прикончил его своим великолепным выстрелом. Сейчас лев мертв, и нам будет жаль окончившейся охоты. Правда, останься он в живых – и сегодня мне пришлось бы охотиться на него без С. Д., вдвоем с Мэри, и не было бы никого, кто блокировал бы его с той стороны, где вчера стоял я. Лев был так ловок, что всегда мог выкинуть что-нибудь неожиданное.
Мэри по-прежнему дышала ровно, а я смотрел, как вспыхивали угли, когда бриз шевелил золу, и радовался, что страх за Мэри уже позади. Я ничем не смогу облегчить ее разочарования, когда она проснется. Может быть, оно пройдет само по себе. А если нет, когда-нибудь она убьет другого крупного льва. Но только не теперь, думал я, пожалуйста, только не теперь.
Я попытался заснуть, но стал думать о льве и о том, что бы мне пришлось предпринять, если бы он добрался до зарослей, и вспомнил, как вели себя в такой ситуации другие люди, а потом подумал: к черту все. Это мы обсудим с С. Д. и Стариком. Мне очень хотелось, чтобы утром Мэри проснулась и сказала: «Я так рада. Я убила своего льва». Но на это было мало надежды, а время – три часа утра. Кажется, Скотт Фицджеральд писал, что где-то-где-то в душе всегда что-то-что-то около трех часов утра. Порывшись в памяти, я вспомнил эту цитату.