— Как ты сказал? — переспросила Ника. — Статья написана в духе Ник. Ваганова? Какого, позволь узнать?
Он ее успокоил:
— Обычного!
… Фельетон «Эфирное руководство» был исключительным явлением в газетной практике Никиты Ваганова. Что бы он ни вытворял в жизни, в какие тяжкие ни пускался, каких козней ни строил, статьи, фельетоны, очерки и зарисовки Ник. Ваганова всегда были, есть и будут умными, непредубежденными, далекими от слов поэта: «…добро должно быть с кулаками…» Никита Ваганов умел, умеет и еще будет уметь не показывать кулаки, одним словом, журналистская практика характеризует Никиту Ваганова как человека порядочного. Он — талантливый, по-настоящему талантливый журналист, а талант мешает быть злым, суетным, мстительным, исключая экстремальные ситуации… На факультете журналистики Московского университета в недалеком будущем начнут изучать работы Никиты Ваганова…
— Наверное, я никогда не привыкну к школе! — вдруг пожаловалась Ника. — Такой шум…
Никита Ваганов знал и видел, что творится в новой школе, построенной на окраине города. Содом и Гоморра! Он сказал:
— Ты же сама пошла туда, чтобы начинать с нуля. Я тебя предупреждал… Слушай, Ника, не завалиться ли нам в ресторацию «Сибирь», где подают ананасы в шампанском?
Никита Ваганов не острил. По иронии судьбы северный город Сибирск завалили ананасами.
— Так как насчет ресторации, Вероника Габриэльевна? Соответствует?
В ресторане дым стоял столбом, нефтяники и газовики, лесозаготовители и сплавщики, «толкачи» со всех сторон страны завивали веревочкой северную надбавку или недостаток шарикоподшипников. Ресторанный ансамбль как бы специально для Никиты Ваганова и Вики Астанговой, только что вспомнивших об ананасном засилье, «наяривал» Александра Вертинского, но какого! Длинноволосый, поедая микрофон, вихляясь и подмигивая пьяному залу, пел вот что: «Вы оделись вечером кисейно и в саду сидите у бассейна, наблюдая, как лунеет мрамор…»
В дыме и восторге, в громе и раздрызге ресторана «Сибирь» Никита Ваганов и Ника Астангова увидели, конечно, лохматую большую голову Боба Гришкова, мрачно и молча сидящего среди людей рабочих профессий и пьющего «голую водку» под дрянное зелено-желтое яблоко, целое еще на три четверти. Причесывался Боб Гришков раз в неделю, да и то не сам, а жена, в постели, в которой он появлялся не чаще трех раз в неделю. Странно, непонятно, дико, что при необъятной своей толщине Боб Гришков активно нравился женщинам.
— Опасно! Без изолирующего костюма не входить! — говорил Никита Ваганов. — Боб Гришков без женщины! Освободите помещение! Начинается кормление хищников!
Никите Ваганову нужен был отдельный стол, и только отдельный стол, иначе им нечего было делать в ресторане; однако ни одного свободного стола не было, и они ушли бы из ресторана, если бы в зал случайно не заглянул сам директор. При виде Никиты Ваганова он сделал собачью стойку, узнав Нику Астангову, переломился в талии, и через три с половиной минуты был вынесен стол на двоих — такой маленький симпатичный столяга, покрытый льняной скатертью, поставленный в угол, из которого можно было наблюдать все поле битвы. Как только Никита Ваганов и Ника сели, Боб Гришков подошел к ним, не поздоровавшись с Никой, многозначительно сказал:
— He-кит, надо пять рублей. И немедленно!
«He-кит» было изобретением приятеля, а не врага Никиты Ваганова — лично пьяницы и бабника Боба Гришкова, поклонника и ценителя его журналистской работы, но «He-кит» до смерти будет мучить и гневить Никиту Ваганова…. Жизнь покажет, что он — кит, кит самой крупной породы; тот же Боб Гришков будет у Никиты Ваганова есть с ладони, но о кличке — «He-кит» — не забудет…
— Хватай, Боб, десятку!
Мелко, суетно, но по-мужски… Но Никита Ваганов боялся, что Ника поймет это «He-кит», не дай бог возмутится Бобом Гришковым, нахамит ему, и на следующий день вся редакция будет знать, что Ника отреагировала на «He-кит» и только поэтому прозвище закрепится за Никитой Вагановым навсегда. Он потому и сунул Бобу Гришкову десятку, что хотел немедленно от него избавиться, но не тут-то было: толстяк, гомерический толстяк схватил первый попавшийся стул, сел и начал внимательно смотреть то на Никиту, то на Нику, словно хотел найти в них общее или, наоборот, отделить друг от друга. Кончилось это неожиданно. Боб сказал:
— Самая большая сволочь — это я, Боб Гришков! Все подлые вещи начинаются с отдела информации… Никита, ты не можешь отговорить Борьку Ганина публиковать очерк о Шерстобитове? Пермитин его убьет, поверьте пьяному человеку!
Помолчав, Никита Ваганов медленно спросил:
— Ты почему без женщины, Боб?
— Потому что подлец! А женщины любят молодых, длинноногих и че-е-ест-ны-ых… Я пьян?
— Угу!
— Аревуар! Целую ручки, Ника!
Расчет Никиты Ваганова оправдался. В ресторане было так шумно, что можно было бы без опаски обмениваться шпионскими сведениями. С согласия Ники он заказал вареную стерлядь, грибы и две бутылки минеральной; они опять говорили бог знает о чем, болтали и болтали легко и весело до того мгновения, пока не было произнесено имя отца Ники. Помрачнев и тяжело вздохнув, Ника сказала:
— Папа устал, чертовски устал. Такого с ним еще не бывало. Ни я, ни мама не понимаем, что происходит. Ведь с планом вроде все хорошо…
Никита Ваганов дня четыре назад встретил отца Ники в обкомовском коридоре, обмениваясь с ним искренним рукопожатием, с болью заметил, как сдал, буквально сдал главный инженер комбината «Сибирсклес». Началось это сразу после Нового года, нарастало медленно, но верно, и по расчетам Никиты Ваганова соответствовало развитию аферы с утопом древесины и вырубкой кедровников.
— Перестань! — сказал Никита Ваганов. — Габриэль Матвеевич выглядит неплохо. У каждого бывают минуты усталости…
— Спасибо! — ответила Ника. — Я знаю, ты хорошо относишься к папе. И он говорит, что ты ему, как он выражается, приятен… Но с папой что-то случилось, только я не знаю, что… Папа такой, словно ему стал тяжек комбинат. В последние два месяца он раньше обычного возвращается домой…
…"Панама" с утопом древесины и вырубкой кедровников кончится исключением из партии Пермитина, но не поздоровится, естественно, и Габриэлю Матвеевичу Астангову — его снимут с работы, объявят выговор по партийной линии…
— Ничего особенного не может произойти в передовом комбинате! — шутейно сказал Никита Ваганов. — Отличное побеждает хорошее, а сверхотличное — отличное. Габриэль Матвеевич — прекрасный руководитель. Поверь, я понимаю в этом толк.
— Ах, если бы папа так не нервничал!
Ансамбль в третий раз по щедрому заказу повторял вертинскообразное: «…намекнет о нежной дружбе с гейшей, умолчав о близости дальнейшей…» Четверка лесозаготовителей в кирзовых сапогах танцевала танго с крашеными девицами, два нефтяника подпевали верными хорошими голосами, явно московские «толкачи» улыбались с мягкой снисходительностью, но слушали внимательно: Вертинского можно было услышать только в провинции. В Москве «…о нежной дружбе с гейшей» пели в начале пятидесятых, примерно в году пятьдесят четвертом, может быть, чуточку позже.
— Все проходит! — сказал Ваганов и положил руку на руку Ники. — Все проходит, включая ананасы.
У Ники, восточной женщины, была удивительная кожа: такая нежная и гладкая, что не верилось. Обыкновенная кожа все-таки хоть чуть-чуть шероховата, а у Ники… Он гладил ее пальцы и чувствовал, как теплеет в груди, как медленно-медленно разгорается желание. Насколько помнит Никита Ваганов, желание возникало только от прикосновения, а вот страсть к Нелли Озеровой охватывала его, как только они встречались или он слышал ее голос по телефону. Разберется ли он в природе этого, никто так и не узнает…