— О чем? — спрашиваю я.
— Ничего конкретного, о клубе в целом. Теперь мы знаем, что он работает на Юрия Косковича. Мой человек говорит, что он навещал его сына, Антона, когда тот был в тюрьме. Я усилил охрану и поставил одного из людей Таруна следить за ним.
— Он не войдет в клуб, если только не захочет попасть в мою клетку, — я мрачно улыбаюсь, и Василий усмехается.
— Я могу загнать его в клетку. Такие, как он, продали бы свою сестру за небольшие деньги. Держу пари, он запрыгнул бы в клетку за обещание ста тысяч.
Он бы никогда не победил. Соломон Уэйд — тощий маленький ублюдок с сальными зализанными назад волосами и крючковатым носом. Он худощав и изможден от слишком большого количества наркотиков, а его зубы можно сравнить с рядом разрушенных домов. Этот парень — отребье, и меня не удивляет, что он работает на врага. Крысы собрались вместе, окунувшись в грязь и мерзость этого мира.
— Сделай это. Может, мы выясним, чего он добивается. А потом я вырву ему язык за то, что посмел говорить со мной.
С тех пор как я уехал в Нью-Йорк, Наз держал меня в курсе по отслеживанию другого парня, который бросил коктейль Молотова в мое окно. Оказалось, он тоже работает на Косковича, занимаясь наркоторговлей. Он мог бы делать это, черт возьми, где ему заблагорассудится, но центр города — моя территория, и я хочу, чтобы мои игроки были свободны от наркотиков и готовы выложить дерьмовую тонну наличных. Я хочу, чтобы они были пьяны и болтливы, шепча секреты моим девушкам в клубе. Коскович начал действовать нагло, посылая больше мерзавцев, заражая улицы. После исчезновения Антона ходят слухи о восстании, жажде мести. Мы планировали подавить этот огонь, прежде чем он разгорится.
Я поднимаю руку, останавливая Василия, когда мой телефон вибрирует. Принимаю звонок, и лицо моего отца появляется на экране, он в костюме с аккуратной бородой с сединой.
— Папа, что это? — я ухмыляюсь, касаясь собственного подбородка.
— Мне нравится, — его губы слегка дрожат в улыбке, и я бы поверил, что это шутка, если бы он не посмотрел через плечо.
Прошло много лет с тех пор, как умерла моя мать, и еще больше, как он развлекался с женщиной. Если он кого-то встретил, то рад за него.
Я рассказываю ему новости о Косковиче и Соломоне Уэйде.
— Мы держим ухо востро, а пальцы на спусковом крючке.
— Хорошо, с нетерпением жду тебя дома, — его грубый, но элегантный голос звучит уверенно. — Должен ли я ожидать, что с тобой прибудет еще кто-то? — спрашивает папа небрежно, но я знаю, что Роман или Алексей разговаривали с ним.
— Возможно. Я буду держать тебя в курсе по поводу Соломона, постараюсь найти еще людей. Василий поможет их подготовить. Если мы собираемся на войну, то сделаю все, чтобы мы были готовы, — заверяю я, и попрощаюсь.
Я просматриваю записи с камер наблюдения и отвечаю на несколько писем, прежде чем, наконец, отправляюсь обратно в свою комнату. Айви, такая маленькая, умудрилась раскинуться по всей королевской кровати, и я усмехаюсь от этой картины. Раздеваюсь и осторожно ложусь рядом с ней, она едва шевелится, даже когда я передвигаю ее так, чтобы она легла на мою грудь. Ее рука ложится на мою ягодицу, миниатюрные ножки поджимаются между моими. Она вздыхает во сне, и я возбуждаюсь, обхватывая другой рукой ее спину и закрывая глаза.
Я сказал, что ее долг будет выплачен, но хочу найти причину, по которой она может остаться.
Я хочу принять предложение отца и забрать ее к себе домой.
У меня остался всего один день с ней до нашего возвращения в Бостон, и я планирую использовать его по максимуму.
Айви неподвижна, когда перекидываю ее ногу через свое бедро. Я тверд как камень, и она продолжает спать, пока провожу пальцами по скользкой киске, ее дыхание вырывается с протяжным вздохом. Я нежно дразню ее, мои пальцы мокрые, приглушенные стоны удерживают ее во сне, в котором, черт возьми, лучше играть мне главную роль. Погружаю палец внутрь, ее брови изгибаются, губы приоткрываются, и она всхлипывает.
Я выскальзываю из нее и влажной рукой обхватываю член, прежде чем выровняться и медленно войти внутрь. Она такая чертовски тугая, что боюсь разбудить. Ее дыхание становится поверхностным. Тело напрягается, глаза по-прежнему плотно закрыты, но веки яростно подрагивают. Она болезненно вздыхает, когда толкаюсь в нее, мой член легко входит в ее тугую киску.
Черт, она как шелк и мед в одном флаконе.
Гладкая, теплая.
Блять, моя.
Брать ее медленно, пока она спит, заставляет мое сердце хаотично колотиться в груди. Мне хочется прижать ее к себе и войти так глубоко, что ее глаза широко распахнутся, но вместо этого я пристально смотрю на черты лица. Она такая чертовски маленькая, беззащитная, и я получаю удовольствие от того, что беру ее вот так, как если бы преследовал и прижимал к земле.
Почему?
Потому что она не проснулась, чтобы сказать — да. Не она раздвинула бедра, это сделал я. Она не открылась мне. Я брал и беру, медленно проводя членом по ее влажной пизде и погружаясь обратно. Возможно, она еще не проснулась, чтобы сказать — да, но подписала соглашение со мной за несколько часов до этого.
Ее лицо искажается еще сильнее, кожа становится белой, как простыня, и на ощупь она кажется странно холодной. Я останавливаюсь. Знаю, говорил, что хочу ее напугать, хочу погоняться за ней и насытиться, но это нечто иное. Я хочу вселить в нее страх Божий и послать все к черту, а не позволить какой-то другой силе превратить ее тело в ледышку от страха. Какого хрена?
— Принцесса?
Ее глаза пылают от ужаса, и она смотрит на меня. Нет, сквозь меня. Она трясет головой. Тревожно хнычет.
— Пожалуйста, — ее голос хрупкий, испуганный. Умоляет меня не о большем, а о том, чтобы я остановился. Или умоляет кого-то другого?