Мы ездили из одной маленькой деревушки в другую, гуляли по холмам, целовались в пустующих церквях и изумлялись современным скульптурам в парках. Я была счастлива, но меня не покидало ощущение, что все это происходит не наяву: словно я угодила в срежиссированный Давидом фильм, о сюжете которого с точностью могла сказать лишь одно — в любой момент возможны любые неожиданности.
В комнате Давида было два запертых ящичка, ключи от которых мне нигде не удавалось найти, хотя я усердно искала их в те редкие моменты, когда оставалась одна. Давид наверняка знал, что я так поступаю, и старался проводить со мной как можно больше времени.
Я прожила в Монтемасси уже пару недель, и вот однажды Давиду позвонили. Мы ужинали, Давид приготовил на первое только что собранные артишоки, и в наших тарелках лежали темно-фиолетовые листья.
— Pronto![3] — по-итальянски произнес он в трубку, затем перешел на английский. — Да, это Даниэль Ланотте. Кто говорит?
Он поднялся из-за стола и прошел из кухни в гостиную. Я слышала, что он снова спрашивает, кто говорит. Затем разговор явно прервался.
— Черт! — на чистом финском языке сказал Давид.
В его глазах промелькнуло странное выражение: мне показалось, я уловила проблеск страха. Когда телефон зазвонил снова, Давид спросил по-английски:
— Что за шутки? Кто это?
Я поднялась из-за стола и выбросила недоеденный артишок в помойку. Основное блюдо, ризотто с лимоном, побулькивало на плите. Я помешала его, не зная, чем еще себя занять. Давид не мог выйти поговорить на улицу, но явно хотел находиться как можно дальше от меня. Слышно было, как он зашел в спальню и закрыл за собой толстую деревянную дверь. Звуки речи сразу же стали тише.
Черт, подумала и я. Но ведь Давид был моим любовником, а не клиентом, чью безопасность я обеспечивала. Я могла бы настоять на своем присутствии при телефонном разговоре клиента, хотя по опыту знала, что это не всегда удается. Попробовала ризотто, которое было горьковато-сливочным, добавила из мельницы белого перца. По-итальянски мельница для перца называется «tappomachina» — помню, в магазине это меня позабавило, потому что по-фински это означает «орудие убийства».
Давид говорил не долго.
— Кто это был? — спросила я, когда он вернулся на кухню.
— Мой прежний босс из Европола. Ничего особенного, просто еженедельный контрольный звонок, чтобы убедиться, что я по-прежнему в безопасности.
— Почему же ты чертыхнулся?
— Потому что он прервал наш ужин, cara.[4]
Давид улыбнулся, но только губами. В глазах снова появилось непонятное выражение, и он избегал моего взгляда. Давид снял ризотто с плиты и стал натирать в него пекорино. Его сильные руки уверенно управлялись с теркой.
Руки убийцы, подумалось мне. Я нервно отхлебнула местного вина, после артишоков оно казалось слишком кислым. Еще одна ложь, или, по крайней мере, дело, о котором я не должна знать. Давид не хотел рассказывать о той ночи, когда взорвал яхту «I believe» и стащил изотоп Sr-90.
— Это не такое дело, которое хочется вспоминать. — Вот единственный ответ, который я получила. — Я убил четверых, и здесь нечем гордиться. Однако мне приходится с этим жить.
В Испании он как-то описывал свои долгие скитания по волнам и ледяной холод, постепенно охватывающий тело, несмотря на спасательный костюм. Однажды, выпив почти полбутылки бренди, он сказал, что у четверых погибших в общей сложности были сотни родственников и друзей, которые остались горевать по ним. Покойники, конечно же, сами выбрали свой образ жизни, но вряд ли это послужило утешением для их близких.
Съев ризотто, мы отправились на вечернюю прогулку. На улице мы перешли на английский и стали обсуждать завтрашнюю поездку в Сиену. Давид предложил проснуться пораньше и собрать вещи, которые могут понадобиться, если мы там заночуем. Разгар туристического сезона был еще впереди, так что заранее бронировать места в отеле было не обязательно. Давид хотел показать мне фреску Симоне Мартини с изображением Монтемасси, которая находилась в ратуше.
— Я не столь хорошо знаю историю, чтобы понять, был ли захват Монтемасси героическим поступком Гвидориччо либо, напротив, злодейским. Может, это зависит от историка, — сказал Давид, когда мы стояли в крепости и смотрели на молодой месяц, бросающий мягкие блики света в долину внизу.
Вдоль стены ползла черная кошка. Вдруг она остановилась и заурчала. К ней присоединились еще две кошки, рыжевато-пестрая и серо-полосатая. Они явно хорошо знали друг друга. Вот бы у людей было все так просто: обнюхаешь друг дружку, и понятно, кто перед тобой — старый знакомый, заслуживающий доверия, или тот, от кого стоит держаться подальше. Серая кошка зашипела на черную, та угрожающе заворчала в ответ, и моя прекрасная кошачья теория рассыпалась, как семена цветка, упавшие мне в руку.