– В чем дело? – спросил я.
Буллит произнес вполголоса:
– Сегодня утром вы подходили почти вплотную к большому водоему.
Я стоял напротив человека, отличающегося опасной физической силой, причем человека с непонятными мне, непредсказуемыми импульсами. Однако в этот момент я подумал не об опасности, а о Патриции, о том, что она предала меня. И от этой мысли мне сделалось так больно, что я помимо собственной воли спросил:
– Стало быть, ваша дочь выдала меня палачу…
– Со вчерашнего дня я ее не видел, – пожав плечами, возразил Буллит.
– Но ведь вам известно, что я находился с нею там, куда я не имел права ходить.
– Как раз об этом мне и хотелось бы с вами поговорить, – сказал Буллит.
Он заколебался. Складки под красной всклокоченной шевелюрой обозначились еще сильнее. Он проворчал:
– Не знаю уж, как вам все объяснить.
– Послушайте, – сказал я ему. – Я честное слово даже не знал, что посетителям туда нельзя ходить. Но если вы полагаете, что ваш долг состоит в том, чтобы изгнать меня, то что ж, я уеду через час, а не завтра, вот и все.
Буллит покачал головой и улыбнулся едва заметной, застенчивой улыбкой, придавшей его морде какое-то особое очарование.
– Даже если бы у меня и возникло желание выпроводить вас, как бы я это сделал? – спросил он. – Сибилла уже вся в мыслях о своем торжественном чае. Ей, бедняжке, не так уж часто подвертываются оказии вроде этой.
И, внезапно избавившись от своей неловкости, Буллит сказал мне просто и откровенно, что больше гармонировало с его фигурой и с его лицом:
– Я благодарю вас… я по-настоящему благодарен вам за то, что вы не рассказали моей жене, что видели на рассвете Патрицию там, где вы ее видели.
Буллит провел тыльной стороной ладони по мокрому лицу. Между тем я ведь собственными глазами видел, как он вернулся после долгой поездки под нещадным солнцем, и у него не было ни единой капли пота на лбу. А сейчас мы стояли в тени исполинских деревьев. Я даже и не знал, что ему ответить.
В нескольких метрах от нас тропинку одним прыжком пересекла импала. Из подлеска вылетело несколько птиц. Где-то без умолку тараторили обезьяны.
– Если моей жене вдруг стало бы известно, что Патриция делает каждое утро, – продолжил Буллит, – тогда, тогда…
Он поискал слова, снова провел рукой по лбу и глухо закончил:
– От этого у всех возникли бы большие трудности.
Потеребив немного свою жесткую рыжую шевелюру, он переместил тяжесть своего тела с одной ноги на другую.
– Что мне хотелось бы понять, – сказал Буллит, не глядя на меня, – так это ваше молчание. Вы ведь ничего не знали. Или, может быть, Сибилла сообщила вам какие-нибудь вещи, которые заставили вас насторожиться?
– Нет, вовсе нет, – ответил я. – Да я и сам не вполне понимаю, что за чувство удержало меня и не позволило мне рассказать. Истина, я думаю, состоит в том, что встреча с вашей дочерью показалась мне нашей с ней тайной.
– Но почему?
– Почему?
Я замолчал из опасения показаться смешным. Но потом все-таки решился – помогли, наверное, окружавшие нас запахи и потрескивания бруссы, да еще маска Буллита, где было что-то от животной простоты. Я сказал Буллиту про инстинкт, побудивший меня направиться к диким животным, чудесным образом стянувшимся к подножию Килиманджаро, про то, как мне хотелось их оказавшейся для меня недоступной дружбы и как благодаря маленькой девочке я на миг проник в их царство.
Сначала, еще чувствуя неловкость от этого подобия исповеди, я не отрывал взгляда от покрытой сухой травой и колючими ветками почвы и видел лишь ноги Буллита, напоминающие цветом темную глину, высокие и крепкие, как колонны. Однако по глубокому ритму его дыхания я понял, что он слушает очень сосредоточенно, и ощущение неловкости у меня пропало. Я продолжил свой рассказ, глядя ему в глаза. Он слушал меня, и на его лице не шевелился ни один мускул, хотя во взгляде его читалось выражение недоверчивого счастья.
Когда я закончил, он медленно, словно через силу, произнес:
– Так, значит… и вы тоже… вы думаете… вы, городской человек… что у Пат с животными есть что-то такое… что-то такое, что не нужно… к чему нельзя прикасаться?