Затем он задал короткий вопрос, который Бого перевел:
— Он хочет знать, зачем вы здесь?
— Ради зверей.
Ол'Калу снова заговорил.
— Он не понимает, — перевел Бого, — потому что здесь зверей нельзя убивать.
После короткого молчания я спросил, в свою очередь, зачем масаи пришли в заповедник.
— Мы ищем пастбища для скота и места, где могут жить наши семьи, — ответил Ол'Калу.
Склонив лицо на согнутую руку, которая опиралась на копье, моран с ленивым великолепием рассматривал меня сквозь длинные ресницы.
Снова воцарилось молчание. Но теперь я сам не знал, что еще сказать. Старик масай поднял руку, прощаясь. От этого движения жалкая тряпка, наброшенная на его плечо, соскользнула и обнажила все его тело. И тогда я увидел длинный рубец, который тянулся от основания его шеи до самого паха. Это был чудовищный шрам с вздутыми буфами, трещинами и развороченными краями цвета копченого мяса и запекшейся крови.
Ол'Калу заметил мой взгляд и сказал:
— Кожа самых лучших щитов не останавливает когти льва.
Старик выдернул копье из земли и задумчиво посмотрел на него. Копье было длинным и тяжелым, с металлическим ободком посередине, сделанным по руке воина. Его можно было метать, как дротик. Ол'Калу взвесил его на одной руке, а другой провел по своей страшной ране и сказал:
— Это было в те времена, когда белые не вмешивались в игры моранов.
Ориунга открыл глаза под своей каской красного золота и улыбнулся. Зубы у него были ровные, острые и сверкающие, как у хищника.
«Склоняйся перед белым, если хочешь, — говорила его безжалостная улыбка. — Ты давно уже перестал быть мораном. А я — моран, в расцвете моей храбрости. И только моя воля для меня закон».
Масаи удалились своим беспечным окрыленным шагом. На расстоянии их силуэты с копьями на плечах по строгости рисунка и красоте линий напоминали мне изображения на скалах и в доисторических пещерах.
— Какие будут приказания, месье? — спросил меня Бого.
Увы, мне больше нечего было делать в этой стране, где встречаются люди еще более непонятные, таинственные и недоступные, чем дикие звери.
— Ну, что ж, укладывай вещи, чтобы завтра не задерживаться, — приказал я Бого.
XI
Я принял настойчивые приглашения Сибиллы Буллит по единственной причине: мне хотелось еще раз увидеть Патрицию. Но когда я пришел к ним в бунгало, девочки там не было.
— Еще не стемнело, а Патриция редко возвращается до захода солнца; у нее поэтическая душа, — сказала Сибилла с нервным смешком.
На ней были туфли с высокими каблуками и шелковое цветастое платье с глубоким вырезом на груди и на спине; на шее — жемчужная нитка. И соответственно этому наряду, не слишком подходящему для нашего скромного вечера, она была чересчур накрашена и надушена.
Голос ее и манеры также изменились. Они не казались фальшивыми или утрированными. Но какое-то искусственное оживление, деланная веселость, чуть повышенный тон и чуть более быстрые, чем обычно, движения говорили, что хозяйка дома решила блеснуть перед заезжим гостем.
Столько забот, столько приманок, и все это — ради незнакомца! Должно быть, жажда общения так сильно обострилась за время долгого одиночества, что достаточно было одного меня, чтобы глаза Сибиллы — очки были сняты! — заблестели лихорадочным блеском.
Буллит был в белом полотняном, хорошо отутюженном костюме, с галстуком в полоску. Его рыжие волосы, смоченные, причесанные и приглаженные, только подчеркивали массивность и свирепость его лица. Он чувствовал себя неловко и был мрачноват.
— Не беспокойтесь, малышка придет вовремя, — сказал он мне.
Я ни разу не произнес имени Патриции и ничем не выдал своего разочарования, что ее еще нет. Однако оба заговорили сразу же о ней. Казалось, обращаясь ко мне, они продолжали диалог, прерванный моим приходом.
— Во всяком случае, мы не станем ждать нашу маленькую бродяжку и выпьем чаю! — воскликнула Сибилла.
Она снова рассмеялась таким же деланным нервным смехом, как и при первой нашей встрече.
Мы прошли из гостиной в столовую. Здесь были сосредоточены все атрибуты традиционной чайной церемонии благородного английского дома: чайник, кипятильник, серебряные кувшинчики, сервиз старинного фарфора, скатерочки с кружевами, вышитые салфетки, молоко в молочнике, нарезанный лимон, поджаренные ломтики хлеба, кекс, апельсиновый мармелад, клубничное варенье, маленькие сандвичи с честерским сыром, — и бог знает что еще…
А в плоской хрустальной вазе посреди стола плавали анемоны, гвоздики, анютины глазки, — короче, все бледные и чахлые цветы Европы, о которых так нежно заботилась Сибилла.