Я сказал молодой хозяйке:
— Не знаю даже, как вас благодарить за такой прием!
— О, пожалуйста, не надо! — воскликнула она. — Я так рада, что могу наконец поставить на стол хоть что-то приличное из нашего буфета. А что касается лакомств, то с консервами это так просто!
Сибилла опять рассмеялась тем же искусственным смешком, похоже, она решила поддерживать атмосферу веселья весь вечер. Но тут она заметила, что мой взгляд упал на цветы, и сразу замолкла.
— А, вы подумали о моих цветах, — медленно сказала она.
Первый раз за все время голос ее прозвучал тихо, искренне и серьезно, парадный блеск в глазах погас, и в них появилось трогательное и прекрасное выражение.
— Прошу к столу, — сказал Буллит.
Двое черных слуг в длинных белых туниках, с малиновыми поясами и в широких шароварах, стянутых у щиколоток, пододвинули стулья. Один стул пока был пуст.
Сибилла на какое-то мгновение повернула голову к окну и так быстро приняла прежнее положение, что я бы, наверное, этого не заметил, если бы Буллит не сказал ей со всей нежностью, на какую только был способен:
— Послушай, милая, ведь еще совсем светло!
— Пока — да, — пробормотала Сибилла.
Взгляд ее остановился на пустующем стуле.
— Дорогая, наш гость, наверное, не откажется от чашки чая, — сказал Буллит.
Сибилла вздрогнула, выпрямилась, машинально дотронулась до своего жемчужного ожерелья и улыбнулась мне.
— Сколько вам сахара? — спросила она. — Вы любите с лимоном? С молоком?
И снова голос ее и улыбка показались мне неестественными. Сибилла опять вошла в роль великосветской хозяйки и, видимо, даже испытывала от этого удовольствие.
— Кекс очень вкусный, — говорила она. — Мне его присылают из Лондона. И мармелад тоже. Угощайтесь, угощайтесь! На обед у вас, наверное, было не бог весть что. Путешествовать в одиночку несладко.
Так она говорила, пока наливала себе и Буллиту. Затем, очевидно, желая, чтобы я тоже принял участие в светской беседе, она спросила, какое впечатление произвела на меня прогулка по заповеднику.
— Пейзажи великолепны, — сказал я. — И я видел много животных… только издали.
Я покосился исподтишка на Буллита, но он в это время смотрел, как сгущаются сумерки за окном.
— Издали животные прекраснее всего! — воскликнула Сибилла. — Особенно газели. Вы знаете, у нас есть одна, прирученная, совсем крохотная, очаровательная.
— Я уже познакомился с Цимбеллиной. Мы с ней друзья.
— Джон, — сказала Сибилла, — ты должен рассказать…
Она не закончила, потому что Буллит по-прежнему смотрел в окно. Сибилла что-то коротко приказала слугам. Один из них задернул все шторы. Другой включил электричество.
— Нет, нет! — вскричала Сибилла.
Она сделала жест, словно хотела опустить на глаза свои темные очки, спохватилась, что их нет, и прикрылась пальцами, раздвинутыми веером.
— Свечи, Джон, прошу тебя, — сказала она нетерпеливо.
На маленьком столике стояли два больших серебряных подсвечника старинной работы. Буллит зажег свечи. Живой и умиротворяющий свет заиграл на отполированном старинном серебре, на прозрачном фарфоре, на хрупких цветах и светло-голубых шторах.
Трудно было представить, что за порогом этой комнаты, похожей на последнее убежище и на последнюю иллюзию, сразу начинались заросли, населенные дикими животными и людьми.
Я вспомнил старика Ол'Калу и морана Ориунгу.
— Сегодня два масая остановились перед моей хижиной, — сказал я. — Они просто великолепны. Особенно молодой. Он был…
— О нет, умоляю вас, не продолжайте! — воскликнула Сибилла.
Она уже не думала о своей роли. В голосе ее прозвучала истерическая нотка. Как будто я впустил смельчаков-воинов в эту комнату с голубыми шторами и нежным светом восковых свечей.
— Я их знаю, — продолжала Сибилла, сжимая пальцами виски. — Я их слишком хорошо знаю! Эти голые, как змеи, тела, эти красные волосы, эти безумные глаза… И они опять здесь!
Хотя окна были плотно зашторены, Сибилла метнула на них испуганный взгляд и пробормотала:
— Что со мной будет? Я и так словно в аду.
Буллит вскочил. Он и сам, наверное, не знал, что он собирается сделать. И стоял так у стола, неподвижный, огромный, разряженный и нелепый в этой одежде, совершенно не приспособленной для могучего костяка и мускулатуры. Лицо его под влажными приглаженными волосами приобрело выражение человека, который чувствует себя непростительно виноватым и не знает, за что вымаливать прощение.