— Да, мама, я помню, — сказала Патриция.
Ее звонкий отчетливый голосок не имел ничего общего с таинственным беззвучным шепотом, каким она говорила у водопоя. И в нем ощущалось упрямое желание ни о чем и ни с кем не говорить здесь за столом.
Но Сибилле хотелось продемонстрировать таланты своей дочери.
— Да не смущайся так, милая! — сказала она. — Расскажи нам что-нибудь о заповеднике, о животных. Ты же их знаешь, неправда ли?
— Я не знаю ничего интересного, — ответила Патриция, держась так же прямо и глядя в свою тарелку.
— Право же, ты совсем дикарка! — раздраженно воскликнула Сибилла.
Нервы у нее снова начали сдавать. С деланным смехом она обратилась к Буллиту:
— Джон, надеюсь, у тебя память лучше, чем у нашей дочери. Доскажи нам о твоей замечательной охоте в Серенгети!
И тут произошла короткая и поразительная сцена.
Услышав последние слова матери, Патриция подняла глаза, — впервые с того момента, как вошла в комнату, — и устремила их на Буллита. А он, словно ждал и боялся этого, не осмелился взглянуть на собственную дочь. Но воля Патриции, — было страшно смотреть, как искажалось и твердело ее нежное подвижное личико, — сломила Буллита. Глаза его встретились с глазами ребенка. И чувство бессилия, вины, страдания и мольбы отразилось на его лице. Глаза Патриции оставались неумолимыми.
Значение этого безмолвного разговора я понял, увы, лишь гораздо позднее. Но его сразу поняла Сибилла. Губы ее побелели. Она заговорила, и тон ее становился все выше с каждой фразой:
— Так что же, Джон? И ты онемел, как твоя дочь? Всегда вместе против меня? Ты даже не упрекнул ее, что она возвращается так поздно, а я умираю от страха!
— Мне очень жаль, мама, поверь, — тихо сказала Патриция. — Сегодня Кинг пришел поздно. И он обязательно хотел меня проводить. Вы, наверное, его слышали.
— Конечно, — сказал Буллит, — его голос…
Сибилла не дала ему закончить.
— Хватит, хватит! — закричала она. — Я больше не хочу, не хочу жить в этом безумии!
Она повернулась ко мне, сотрясаясь от безмолвного и бессмысленного хохота, и закричала:
— Вы знаете, кто это — Кинг, которого моя дочь ждет до вечера, чтобы он ее проводил? И чей голос мой муж узнает? Вы знаете? — Сибилла перевела дух, чтобы закончить пронзительным вскриком: — Это лев! Лев! Хищник! Чудовище!
Она была на грани истерики и, видимо, сама это поняла. Отчаяние и стыд стерли все иные чувства с ее лица, она выбежала из комнаты.
Патриция сидела очень прямо в своем нарядном платьице, но загар на ее щеках словно потускнел.
— Пойди к ней, — сказала она своему отцу. — Ты ей сейчас нужен.
Буллит повиновался. Девочка посмотрела на меня. Взгляд ее был непроницаем. И я ушел. Никому из них я не мог помочь.
«Дочь льва», — говорили о Патриции люди в заповеднике.
XIII
Бого, ожидавший меня перед хижиной, вошел вслед за мною в комнату и спросил:
— Когда подать ужин?
Его форменная одежда, его голос, его лицо, его манера себя держать, а главное — необходимость отвечать ему, все взвинтило меня до предела.
— Какой там ужин! — сказал я. — Да ладно, поем позднее.
— Месье хотел, чтобы я сложил вещи сегодня, чтобы уехать утром, — напомнил Бого.
— Уедем, когда я захочу, — ответил я, стискивая зубы.
Бого заколебался, склонил голову, но все же спросил:
— Но ведь мы уедем, месье, правда?
Его тон, выражавший боязнь, упрек и упорное желание покинуть заповедник как можно скорее, был мне невыносим.
— Это уж мое дело, — ответил я.
— А как же самолет, месье? — пробормотал Бого.
Наверняка я бы поступил точно так же, даже если бы мой шофер не проявил столько упорства. Но в этот момент мне казалось, что только дух противоречия против отвратительного насилия заставил меня восстать. Я вырвал листок из блокнота, написал несколько строчек и приказал Бого:
— Отнеси это в бунгало, и немедленно!
В этой записке, адресованной Буллиту, с просил передать во время ближайшего сеанса радиосвязи с Найроби, что я аннулирую свой билет на послезавтрашний рейс на Занзибар.
По расписанию электростанция заповедника прекратила работу в десять часов. Я зажег лампу-«молнию» и устроился на веранде. Бутылка с виски стояла под рукой. Но я к ней не прикасался. Мне не хотелось ни пить, ни есть, ни спать. А главное — ни о чем не хотелось думать. Становилось светло. Ночь была прозрачной. В темноте резко выделялись сухие линии колючих деревьев и столообразный силуэт Килиманджаро. Соломенный навес крыши скрывал от меня небо и звезды. Мне это было безразлично. Мысли мои обратились к самым обыденным делам. Я думал, не позабыл ли я чего-нибудь из списка покупок, который передал Бого. На рассвете он должен быть отправиться за тридцать километров от заповедника, в деревню Лантокито к бакалейщику-индийцу. Посмеиваясь про себя, я вспомнил, каким испуганным стало похожее на черепаху лицо моего шофера, когда он узнал, что мы остаемся здесь, среди диких зверей, бог знает еще на сколько дней. А потом я вообще ни о чем не думал. Наверное, устал…