— Он не боится ничего.
— А твой отец? Ведь он тоже…
— Не хочу! Замолчите! — вскричала девочка.
Я уже привык к резким переменам в ее настроении. И все же страдальческое выражение ее лица поразило меня. Щеки побледнели под загаром, рот и глаза выражали такое страдание, какое, наверное, могла причинить лишь невыносимая физическая боль.
— Белые не имеют права, — сказала Патриция. — Я не хочу, чтобы они убивали животных.
Голос ее был глухой, задыхающийся.
— Черные — это совсем другое дело. Это справедливо. Оки живут среди зверей. Живут такой же жизнью. И у них почти такое же оружие. А белые… С их большими ружьями, с сотнями патронов! И все это ни для чего. Для забавы. Чтобы хвалиться трупами…
Голос девочки взмыл до истерического крика:
— Ненавижу, проклинаю всех белых охотников!
Патриция смотрела мне прямо в глаза. Она поняла значение моего взгляда. И крик перешел в испуганный шепот:
— Нет, нет… Только не отца. Он лучше всех. Он делает животным столько добра. Я не хочу слышать о тех, которых он убивал.
— А откуда ты знаешь? — спросил я.
— Он рассказывал маме и своим друзьям, когда я была совсем маленькая. Он думал, я не понимаю. Но теперь я не хочу, я не вынесу… Я его слишком люблю.
И только тогда я понял до конца тот взгляд, которым накануне в бунгало Патриция запретила Буллиту рассказывать о его охоте на львов в Серенгети.
Патриция опустила стекло, высунула наружу свою круглую стриженую головку и долго жадно вдыхала горячую пыль, поднятую нашими колесами. Когда я снова увидел ее лицо, на нем не осталось и тени страдания. Оно выражало только радостное нетерпение. Патриция отдала Бого приказ. Машина свернула на извилистую, ухабистую тропу.
Может быть, из-за плохой дороги или ее направления, приближавшего нас к таинственным зарослям и убежищам диких зверей, Бого вел машину из рук вон плохо. Рессоры, тормоза, коробка скоростей. Мы двигались с ужасающим шумом.
— Стоп! — внезапно приказала Патриция шоферу. — Так мы распугаем всех зверей или доведем их до бешенства.
Она схватила меня за руку и скомандовала:
— Пойдем!
Потом подтянулась к моему уху и прошептала:
— Он уже недалеко.
Соскочив на землю, она направилась прямиком к зарослям колючих кустарников.
II
Пока мы шли, Патриция была по отношению ко мне само внимание. Она раздвигала кусты, поднимала над головой колючие ветки, предупреждала о трудных местах, а там, где было нужно, буквально прокладывала мне дорогу. По ее пятам я обогнул холм, болото, взобрался на скалу и очутился в почти непроходимых зарослях. Часто мне приходилось ползти на коленях, а иногда — на животе.
Когда девочка наконец остановилась, мы были в глубине впадины, огороженной живой изгородью кустарника, густого и плотного, как стена. Патриция долго прислушивалась, определяла направление ветра и наконец произнесла своим беззвучным голосом:
— Не двигайтесь. Замрите и не дышите, пока я не позову. Будьте осторожны. Это очень серьезно.
Она без всяких усилий поднялась по склону впадины и исчезла, словно поглощенная зарослями. Я остался один посреди абсолютного безмолвия, которое царит на дикой африканской земле, близ экватора, когда солнце только перевалило зенит и густой воздух раскален и тускл от его пламени.
Я был один, затерянный в хаосе сухих непроходимых зарослей, из которых никогда бы не выбрался: единственное, что меня еще связывало с обитаемым миром, — это маленькая девочка, которая исчезла среди колючих кустов.
Дрожь пробегала по моему взмокшему телу короткими мелкими волнами все быстрее и быстрее. Но то был не страх. Вернее, страх, не похожий на обычный. Его вызывало не чувство опасности. Я дрожал, потому что каждое мгновение приближало встречу, знакомство, соприкосновение с чем-то непостижимым и сверхчеловеческим. Ибо если мое предчувствие меня не обманывало, я теперь знал, кто это…
Детский смех, высокий, звонкий, счастливый и восхищенный, зазвенел, как колокольчик в тишине зарослей. И смех, который ему ответил, был еще чудеснее. Ибо это действительно был смех. Во всяком случае, я не мог найти ни в памяти, ни в своих ощущениях другого слова, другого выражения, чтобы описать это добродушное рычание, эти громовые раскаты животной радости.
Нет, это было невозможно. Такого просто быть не могло!
И вот уже оба смеха, — колокольчик и рычание, — звучали вместе. Когда они умолкли, я услышал, как Патриция меня зовет.
Скользя и спотыкаясь, я вскарабкался по склону, цепляясь за кусты, раздвигая заросли израненными руками и оставляя на колючках капельки крови.