Она посмотрела на меня своими прекрасными глазами и сказала очень просто и с чувством:
— Мы все вам так благодарны. Посмотрите на Джона, посмотрите на малышку… Да и я какой стала, сами видите…
Откровенность Сибиллы была заразительной.
— Неужели вы думаете, что в этом моя заслуга? — спросил я. — Вам просто нужно поговорить с кем-нибудь, не замешанным в ваши семейные дела.
— Да, это правда, — сказала Сибилла. — Мы уже не можем говорить друг с другом о самом важном.
Сибилла склонила голову. Глаза ее почти закрылись. Но она решила идти до конца. Казалось, она хотела воспользоваться последней возможностью. И она сказала:
— Все это не потому, что любовь ушла. Наоборот: ее слишком много.
Чтобы взглянуть мне прямо в глаза, молодая женщина подняла голову. Лицо ее в этот миг выражало решимость и отчаянное мужество. Решимость — любой ценой понять, что происходит в ней и вокруг нее, а мужество — сказать об этом напрямик.
— Понимаете, — продолжала Сибилла, — мы любим настолько, что чувствуем, какую боль причиняем друг другу, и это невыносимо! А поэтому каждый из нас хочет, старается переложить вину на другого.
Черты Сибиллы исказились, морщинки обозначились резче, но она сохраняла спокойствие и твердость. Ровным голосом она продолжала:
— Я говорю себе, что Джон, — бесчувственный дикарь, которому наплевать на все, кроме его зверей, которому безразлично будущее и счастье Патриции… А Джон говорит себе, — лицо Сибиллы осветила прекрасная и нежная улыбка, — о, я уверена, очень редко и очень робко он говорит себе, что я истеричная горожанка, что я ничего не понимаю в великолепии джунглей и что из-за своего снобизма и своих психозов я делаю Патрицию несчастной. А малышка думает, будто я предпочитаю, чтобы она умерла от тоски в Найроби, а не была счастлива здесь со своим львом. И если отец пытается как-то ее вразумить, она воображает, что это только из-за меня и начинает ненавидеть нас обоих. А когда Джон, бедняга Джон, хочет порадовать свою дочь, я обвиняю их обоих, что они сговариваются против меня…
Сибилла скрестила на столе свои худые руки и так крепко стиснула их, что пальцы захрустели. Взгляд ее был по-прежнему устремлен на меня, но уже не ожидал ответа.
— Если б мы могли все время поддерживать в себе этот неправедный гнев, — продолжала Сибилла, — тогда мы могли бы жить вместе. Тогда каждый считал бы себя правым, оскорбленным в лучших чувствах. Но мы слишком любим друг друга, чтобы не видеть, как отвратительны и бессмысленны наши ссоры. И тогда нас охватывает бесконечная жалость. Они жалеют меня, я жалею их. Я вижу это каждый раз. Они — далеко не всегда, я уверена. Но какая разница? Ни я, ни они не хотим этой жалости.
Только теперь нижняя губа Сибиллы дрогнула и голос повысился. Я ничего не ответил, потому что мне нечего было сказать.
— Понимаете, — продолжала Сибилла, — иногда наступает самое страшное, это когда не остается уже ни гнева, ни жалости. Это когда мы холодны и прозорливы. Потому что в такие мгновения мы понимаем, что уже ничего не исправишь.
Как она была беспощадна к самой себе! Я не мог этого больше переносить и спросил:
— Почему вы во всем этом так уверены?
Сибилла покачала головой.
— Нет, тут уже ничего не исправишь, — повторила она. — Ничего не исправишь и ничего не поделаешь, когда люди так сильно любят, что не могут обойтись друг без друга, и в то же время не могут жить одной жизнью, и никто из них в этом не виноват. Они еще этого не знают. Патриция, слава богу, еще слишком маленькая, а Джон, на его счастье, слишком прост. Малейшая передышка, как вот сейчас, и они надеются, что все еще можно поправить. Но я-то знаю!
Сибилла умолкла. Глядя в профиль на ее истощенное и уже поблекшее лицо, я испытывал смешанное чувство печали, нежности и вины. И думал: «Вот женщина, которую я счел недалекой, тщеславной и глупой только потому, что она наивно восхищалась своей школьной подругой, умевшей изысканно одеваться, и так радовалась своей нелепой чайной церемонии. Она вызывала в лучшем случае снисходительную жалость. А на самом деле она страдает, и причина ее страданий — в особой остроте ума и тонкости чувств».
Обратив взгляд на Килиманджаро, Сибилла вдруг воскликнула:
— Они думают, что я слепа, что я не вижу всей красоты, величия, дикого великолепия заповедника! И что поэтому я не могу их понять!..
Голос молодой женщины прервался. Она подняла ладони к вискам.
— Господи, — почти простонала она, — если б это было правдой, разве бы я страдала так?