Она резко повернулась ко мне и заговорила с внезапной страстью:
— Меня преследует одно воспоминание. Я должна рассказать вам… Это было, когда я еще не познала того страха, с которым не могу совладать. Я тогда всюду сопровождала Джона. И это мне очень нравилось. Однажды мы были там. — Сибилла указала пальцем за горизонт, в сторону от великой горы. — Мы были на тропе, которая пересекала саванну и исчезала в зарослях темно-зеленого, густого, почти черного леса. Над ним была хорошо видна вершина Килиманджаро. Именно там, на границе саванны и зарослей, мы их заметили: носорога и слона. Они стояли друг против друга почти вплотную: рог против хобота. Они встретились при выходе из леса на одной тропе, и ни один не желал уступить дорогу. Джон сказал, что так бывает всегда. Понимаете, два самых могучих чудовища. Они сражались насмерть у нас на глазах. За ними была стена темной зелени, а вдали — гора. Слон победил, — как всегда, сказал мне Джон. Ему под конец удалось опрокинуть носорога ударом плеча, — каким ударом и какого плеча! — и он растоптал его. Но кишки вывалились из его вспоротого брюха, и Джону пришлось потом приказать, чтобы его пристрелили. Так поверите ли, мне тогда хотелось, чтобы эта битва гигантов длилась и длилась без конца! В ней была вся сила и ярость мира. Начало и конец всех времен. И я уже не чувствовала себя просто женщиной, хилой и боязливой. Я была с ними, была всем этим…
У Сибиллы не хватило дыхания закончить фразу. Лишь через какое-то мгновение она сказала:
— Будьте добры, налейте мне еще джину.
Она осушила свою порцию одним глотком и продолжала:
— Если бы я не ощутила все это в самой себе, если бы не прониклась этим до глубины души, разве смогла бы я понять, что означают джунгли и дикие звери для таких людей, как Джон? Вы ведь знаете, я смогла бы уговорить его перебраться в Найроби. Он бы сделал это ради меня, бедняга Джон.
Улыбка и глаза молодой женщины выражали в это мгновение бесконечную любовь и нежность.
— Мы с Джоном как-нибудь договоримся, — быстро продолжала Сибилла. — И я пришла к вам не ради нас.
Она умолкла на миг, словно собираясь с силами, и заговорила с новой страстью:
— Мы не в счет, но Патрицию нужно убрать отсюда! Поверьте мне, это необходимо! Вы видите: я еще не сошла с ума. Я знаю, что говорю. Я все обдумала во время этого нашего перемирия… Пансион или частный дом. Найроби или Европа, это не важно, но нужно, чтобы девочка уехала отсюда, и как можно скорее! Иначе будет поздно. И я думаю вовсе не об ее образовании или ее манерах. Этим я могу заняться и сама. Я думаю о ее безопасности, о ее жизни. Мне страшно…
— Кинг? Дикие животные? — спросил я.
— Откуда мне знать! — воскликнула Сибилла. — Я боюсь всего. Боюсь ее страсти, ее нервного напряжения. Этот климат, природа, все вокруг. Так не может продолжаться. Все это кончится бедой.
Я подумал об Ориунге. Сибилла еще не знала о нем, однако чувствовала, что я разделяю ее опасения. И решительно сказала:
— Малышка вам целиком доверяет. Сделайте все возможное, чтобы ее убедить!
Сибилла — поднялась и добавила:
— Я рассчитываю на вас.
Она медленно спустилась с веранды и ушла к себе, в свое одиночество и любовь, которое смыкались над ее семьей, как неумолимые дуги капкана.
Уже близился вечер, когда Патриция взбежала по ступенькам ко мне на веранду. Гладкие щеки девочки были смуглыми от солнца и розовыми от радости: Кинг был с ней сегодня особенно нежен и добр. Потому что старался, — Патриция была в этом убеждена, — извиниться перед ней за грубость и злобность своих львиц.
Я слушал болтовню Патриции, не перебивая. Но когда она уже собралась уходить, я сказал ей:
— Мне придется вскоре уехать, ты это знаешь?
Глаза ее сразу погрустнели, и она тихо ответила:
— Да, знаю… Такова жизнь…
— Ты не хотела бы поехать со мной во Францию? — спросил я.
— А на сколько дней?
— Ну, на сколько понадобится, чтобы походить по большим магазинам, в красивые театры, чтобы завести подружек твоего возраста.
Лицо девочки, только что такое нежное и доверчивое, мгновенно стало замкнутым, черствым и диковатым.
— Вы говорите, как мама! — вскричала она. — Чей вы друг — мой или ее?
Я вспомнил слова Сибиллы о том, какими они становятся несправедливыми, когда стараются скрыть свою боль. И я сказал Патриции:
— У меня нет выбора. Я всегда на твоей стороне.
Но девочка продолжала смотреть на меня с нескрываемым гневом.
— И вы тоже, вы тоже думаете, что мне лучше уехать?
Я не ответил. Губы Патриции побелели и сжались.
— Я никогда не уеду из заповедника! — воскликнула она. — Никогда! А если меня захотят увезти силой, я спрячусь в деревне, или у масаев, или просто уйду к Кингу, и подружусь с его женами, и буду нянчить его детей.
Мне с трудом удалось помириться с Патрицией. Наконец, сменив гнев на милость, она сказала мне:
— Я ведь знаю, вы совсем не злой, и знаю, почему вы хотите меня увезти: вы за меня боитесь.
Она пожала своими хрупкими плечами и воскликнула:
— Но чего вы все боитесь, чего?