Каждый из них, помимо копья, был вооружен длинным кинжалом, заточенным, как меч, и толстым щитом из коровьих шкур, раскрашенным в яркие цвета, с непонятными знаками. И у всех было какое-нибудь украшение: страусовые перья, укрепленные на лбу, серьги слоновой кости, ожерелье из цветных стекляшек. Но только у троих моранов, которые возглавляли хоровод, были прически. Ибо остальные — те, кто лишь приближался к заветному возрасту или уже вышел из него, — были обриты наголо, как и все масаи. И только моранов украшали высшие трофеи: львиные когти, клыки, куски рыжей шкуры. Впереди шел самый высокий и самый красивый моран, Ориунга, и над его шлемом из заплетенных волос и красной глины колыхалась царственная грива.
Все это оружие, все украшение вздрагивали, сотрясались, мелькали, подчиняясь ритму темных тел, молодых и могучих, которые не стеснял и не скрывал кусок ткани, переброшенной через плечо. Один за другим они кружили, кружили все быстрее, и движения их становились все судорожнее.
Они не просто шли или плясали. Это был хоровод, состоявший из подскоков, прыжков и прерывистых пробежек с резкими остановками. Ничто ими не управляло, ничто не связывало между собой. Каждый делал, что хотел. Вернее, каждый отдавал свое тело во власть исступления; его вывихивало, выкручивало, расчленяло. Не оставалось ни одного сухожилия, ни одной мышцы, ни одной фаланги, которые бы не жили своей собственной жизнью, подчиняясь конвульсиям.
И то, что вырывалось у них из груди и горла, не походило ни на песню, ни на речитатив: это были нечленораздельные хриплые звуки, и они задавали ритм вибрациям расчлененных вывихнутых тел. Это был какой-то нескончаемый крик. Опьяненный, самозабвенный, затухающий, прерывистый. Каждый издавал его по-своему, подчиняясь желанию, инстинкту: у одних в нем преобладала радость, у других — страдание, у третьих — тоска, у четвертых — торжество.
Но несмотря ни на что, в этих безудержных, бесформенных, беспорядочных движениях и в этих голосах без ритма и лада была какая-то неуловимая связь, первозданная гармония, которая не подчинялась никаким законам, но брала за самое нутро.
Эта гармония была из тех областей, где не властны традиционные ритмы и жесты. Она бросала вызов судьбе, возникала из кипения крови, в бою и в любви, из древнего экстаза племени.
Мужчины и женщины, вдоль стенок манийятты тоже испытывали ее могучее влияние. Они кричали и хлопали в ладоши — оркестр, хор и публика одновременно. И хотя все сидели на местах, чувствовалось, что они захвачены, вовлечены в конвульсивный хоровод молодых воинов племени, через них общаются с теми же демонами.
Черные лица юношей, напоминавшие суровыми чертами барельефы древнего Египта, были подобны маскам зловещей красоты. И самый прекрасный, самый таинственный, самый свирепый из них был моран Ориунга под своим шлемом из медных волос и львиной гривой.
Когда мне удалось оторвать взгляд от этих лиц и тел, от этого невообразимого хоровода на фоне стены манийятты и бескрайней саванны, залитой солнцем, я увидел наконец Буллита и Сибиллу. Они сидели на квадратном куске ткани, подобной той, что служила масаям накидкой. Патриция стояла между ними на коленях, чтобы лучше видеть. Я проскользнул за их спины.
— Что они говорят? — спросил я девочку.
— Они рассказывают об охоте Ол'Калу, когда он был молодой, — шепнула Патриция, не оборачиваясь. — Это когти, клыки и грива льва, которого он убил.
— Теперь о чем? — спросил я немного спустя…
— Они окружили льва, — нетерпеливо ответила Патриция. — Дайте послушать!
Тогда Сибилла наклонилась ко мне и прошептала, не спуская глаз с напряженного личика дочери:
— Итак? Она согласна уехать?
— Я ничего не мог поделать, — ответил я так же тихо.
Лицо Сибиллы не дрогнуло. Она только машинально вынула из кармана и надела свои темные очки. Солнце, и правда, ослепительно сверкало над площадкой манийятты. Но теперь сквозь темные очки Сибилла могла наблюдать за Патрицией.
Девочка не обращала на нее никакого внимания. Она полностью слилась с окружающим, а праздник вокруг с каждым мгновением все больше приобретал характер безумства, массового исступления. Танец на площадке становился все быстрее, вереница танцоров рвалась все чаще. Их руки и ноги дергались, тела скручивались, бедра резко вихляли, колени и лодыжки сталкивались, плечи выворачивались, и животы то втягивались, то выпячивались, и это все быстрее, все судорожнее, со все большей амплитудой. Но поразительнее всего были их длинные черные шеи, сильные и гибкие; в безумном вывихивании всего тела они играли роль основной пружины. То втягивались совсем, то взлетали и замирали, как тонкие колонны, раскачивались во все стороны, изгибались по-змеиному, словно окрученные и лишенные позвонков, — словно жили отдельной жизнью, вели свой особый танец. И под кожей на шеях от криков и воплей вздувались узлы и вены.