Она сделала движение, словно хотела взять меня за руки, и снова заговорила:
— Рассказывайте же! Как она? Что она делает?
Я постарался припомнить подробности нашей первой встречи с подругой Сибиллы Буллит, с этой Лиз, которую я почти не знал. Память рисовала довольно хорошенькое, довольно веселое личико, очень, впрочем, заурядное, разве что слишком нервное и слишком самоуверенное. Какими же редкостными чертами характера, какими особыми добродетелями могла эта Лиз вызывать такой интерес и такое волнение?
— Как она там? Как? — спрашивала Сибилла Буллит.
— Как вам сказать, — ответил я. — Лиз по-прежнему представляет во Франции американскую парфюмерную фирму… С мужем развелась, живет с художником… Как раз его-то я знаю лучше…
— Она, конечно, счастлива, правда?
— Боюсь сказать, — ответил я. — Такое впечатление, что ей скучновато, что она словно попала в пустоту и что она иногда завидует вам.
Сибилла склонила лицо, затененное темными очками, и медленно проговорила:
— Лиз была моей подружкой на свадьбе. Мы вместе приехали в Кению. Я венчалась в белой часовне между Найроби и Найвашей. Вы ее, наверное, видели, эту часовню.
— Кто же ее не знает! — ответил я.
Это была совсем маленькая церковь, скромная и незаметная. Построили ее итальянские военнопленные, которые прокладывали шоссе в этих местах. Они расчистили для церквушки участок джунглей на высоком склоне долины Рифта, этого громадного разлома, походившего на гигантский поток, который начинался в сердце Черной Африки и иссякал в песках Синая.
— Вам очень повезло, — сказал я. — Мне кажется, в мире нет более прекрасного места для свадьбы.
Не ответив мне, Сибилла Буллит улыбнулась со всей нежностью, какую могут вызвать сладостные воспоминания. И словно почувствовав, что надо оправдать эту улыбку, замедленным движением сомнамбулы сняла очки.
Господи, зачем же она прятала глаза? Огромные, чуть приподнятые к вискам, темно-серые, со светлыми крапинками, они были необыкновенно прекрасны, особенно сейчас, когда горели внутренним огнем.
И тут же, по контрасту с блеском, свежестью и детской непосредственностью глаз, я вдруг увидел, как жестоко, обошлось время с лицом молодой женщины. Оно преждевременно поблекло и увяло, и даже африканское солнце не могло его позолотить. Волосы потускнели. Глубокие, сухие морщины горизонтально пересекали лоб, вертикально спускались по щекам, тянулись глубокими бороздами вниз от уголков рта к подбородку.
Казалось, что лицо принадлежит двум разным женщинам. У одной были только глаза. Все остальное — у другой.
Лиз Дарбуа не исполнилось и тридцати. Неужели измученное и изношенное лицо, которое я видел перед собой, — лицо женщины того же круга и того же поколения?
Сибилла сама ответила на мой невысказанный вопрос:
— Мы с Лиз были одногодками, разница всего в несколько недель, — сказала она. — Пять лет мы прожили, не расставаясь, в нашем пансионате вблизи Лозанны. Там же обеих настигла война. Ее родители жили в Париже, а мой отец служил в Индии, и они решили оставить нас в пансионате, пока не пройдут тяжелые времена.
Сибилла рассмеялась молодо и нежно и продолжала:
— Лиз вам, наверное, обо всем рассказала, я уверена. Но она не могла вам рассказать, как она была тогда хороша и как она умела уже тогда одеваться и причесываться, — лучше всех других девушек. В свои пятнадцать лет она уже была настоящей парижанкой!
От воспоминания к воспоминанию, от одной подробности к другой Сибилла Буллит вела меня тропинками милого ее сердцу прошлого. И я понял, что она ждала меня с таким нетерпением не для того, чтобы поговорить со мной, а для того, чтобы я ее выслушал.
Я узнал, что к концу войны отец Сибиллы был назначен на высокий пост в Кении и что Сибилла уговорила Лиз Дарбуа поехать вместе с ней, когда наконец собралась навестить отца. Сразу по приезде Сибилла познакомилась с Буллитом, и эта встреча в одно прекрасное утро привела их к алтарю маленькой белой церквушки высоко над великолепным разломом Рифта.
— Лиз уехала почти сразу, — закончила Сибилла. — А вскоре отца отозвали в министерство колоний в Лондоне, и там он умер. Я его так больше и не увидела.
Она замолчала. Пора было откланяться. Сибилла получила от меня все, что ей хотелось, — мое внимание, — и даже истощила его до конца, а мне еще предстояло познакомиться с заповедником. И все же я медлил, сам не понимая, что меня удерживает.