Спутник нашего юного англичанина, Маттео Джустиниани, принадлежал к одной из знатных венецианских фамилий и мог поэтому назвать по имени многих из попадавшихся им навстречу дворян и знатных лиц.
– Вот это Пизани, – сказал он, – ты уже знаешь его: славный, веселый товарищ! Матросы готовы на все для него; он будет, говорят, командовать первой эскадрой, которая выйдет в море. Как я желал бы отправиться вместе с ним! Вот, воображаю, жаркое сражение будет, когда он повстречается в море с генуэзцами. Его отец был одним из самых знаменитых наших адмиралов. Позади Пизани стоит дворянин Фиофио Дандоло, он принадлежит к одной из выдающихся венецианских фамилий. Желал бы я видеть его предка, старого знатного дожа, который взял приступом стены Константинополя и поделил восточную империю между рыцарями, принимавшими участие в Крестовых походах. Да, это был герой! Но кто же этот молодой дворянин в зеленой бархатной мантии? Ах, да! Я знаю его, это – Руджиеро Мочениго; он был сослан на два года в Константинополь за то, что убил Паоло Морозини; он-то сам утверждает, что убил его в открытом бою, но никто не верит этому. За несколько дней перед убийством они затеяли спор о том, чей род древнее. Скоро после того на ступенях церкви Святого Павла был найден труп Морозини. Находившиеся невдалеке люди услыхали чей-то крик, прибежали на этот крик и видели, как Мочениго поспешно вскочил в свою гондолу. Он уже стал отчаливать от берега, но городская стража, проходившая случайно близ его лодки, задержала Руджиеро, но так как у семейства Мочениго были в Совете большие связи, то поверили показаниям ложного свидетеля и сначала оправдали Мочениго; все, однако, были настроены против него, так что Совет был вынужден присудить Руджиеро к двухгодичной ссылке. Теперь этот срок кончился, и Мочениго только что вернулся из Константинополя. Еще до этого случая про него ходила дурная молва, впрочем, у него такие влиятельные связи, что, я думаю, он опять будет принят в обществе, как будто ничего дурного не совершил. Много у нас найдется таких молодых людей, которые не только не лучше его, но, пожалуй, еще хуже.
– Но ведь это неслыханное дело, – горячился Фрэнсис, – чтобы людям, у которых есть влиятельные связи, дозволяли совершать почти безнаказанно такие дела, за которые простого смертного повесили бы; закон должен быть одинаков как в отношении бедных, так и богатых.
– У нас и не делают различий, когда дело касается блага республики, – возразил его собеседник. – Если, например, кто-либо восстанет против правительства, то тут уже не разбирают, будет ли то знатный человек, или простой рыбак; кто бы ни был заговорщик, он подвергается заточению в наши подземные темницы.
Фрэнсис охотно еще побеседовал бы со своим приятелем, но ему надо было спешить домой, так как отец держал его строго и не позволял слоняться по улицам до поздней ночи.
Окно его комнаты выходило на один из бесчисленных маленьких каналов, впадавших в Большой канал. Освещенные фонарями и факелами гондолы скользили под окном взад и вперед, а когда он высовывался из окна, то мог различать огни лодок, плававших по Большому каналу. До его слуха доносились отрывочные слова песен, звуки гитары и веселый смех. Воздух был мягкий и теплый; вечер был такой чудный, что Фрэнсис не мог заснуть. Он мысленно переживал испытанные им вечерние впечатления и задумался о воинственных героях, о которых ему рассказывал его приятель; к тому же у него не выходила из головы молва о новых предстоящих войнах республики. Его обуяло одно страстное желание: «Если бы я был постарше, – мечтал он, – то стал бы сражаться вместе с другими». Еще живя в Лондоне, он усердно упражнялся в рыцарских играх и не изменял своим привычкам и здесь, в Венеции. По его настоятельной просьбе отец позволил ему посещать школу фехтования, где сыновья дворян и зажиточных венецианцев упражнялись в фехтовании, в бросании метательного копья и в умении владеть секирой. Он отличался силой и ловкостью, что, впрочем, признавали решительно все его товарищи. Часто он отправлялся на какой-нибудь уединенный остров и там упражнялся, стреляя из лука в цель. Он прилагал особое усердие к тому, чтобы добиться ловкости в обращении с веслом. Он скоро научился отлично управлять гондолой, и самым большим для него удовольствием было, катаясь в гондоле вместе с Джузеппе, сыном гондольера его отца, грести самому. Молодежь знатных венецианских семейств не занималась греблей и считала это занятие даже унизительным, так что Фрэнсис решался браться за весла только под покровом вечерней темноты или где-нибудь в отдаленных каналах, где не было большого движения гондол.