Он загадал про себя: «ежели она возьмет хорошо финальную высокую ноту, передам сегодня же письмо. Если возьмет плохо, не передам».
Танечка была в голосе и, дойдя до финала, легко и решительно вскинула высокую ноту.
— Как вы нынче поете! — сказал взволнованным голосом Толстой.
Певицу позвали делать чай.
Толстой, все не решаясь говорить, передал Софье Андреевне письмо. Он сказал, что будет ждать ответа наверху, в комнате хозяйки дома.
Софья Андреевна, испуганная, с видом «подстреленной птицы», побежала к себе и заперлась на ключ.
Она читала:
«Софья Андреевна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого, что прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицкому — не пристало мечтать о счастье… что ваши отличные, поэтические требования любви… что я не завидовал и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей. В Ивицах я писал: Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость и невозможность счастья, и именно вы…
Но и тогда, и после я лгал перед собой. Еще тогда я бы мог оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлеченья делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семействе. Что простые, дорогие отношения с вами как с другом, честным человеком — потеряны. И я не могу уехать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите: что мне делать, чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер от смеху, ежели бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать да, а то лучше скажите нет, ежели есть в вас тень сомнения в себе. Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услыхать нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду, любимым так, как я люблю, это будет ужасно…»
Чтение этого письма было прервано энергичным стуком в дверь.
— Соня! — почти кричала старшая сестра. — Отвори дверь, отвори сейчас! Мне нужно видеть тебя…
Дверь приотворилась.
— Соня, что le comte пишет тебе? Говори! Софья Андреевна молчала, держа в руках письмо.
— Говори сейчас, что le comte пишет тебе, — повелительным голосом возбужденно кричала Елизавета Андреевна.
— Il m'a fait la proposition, — тихо отвечала Софья Андреевна.
— Откажись! — с рыданием в голосе простонала старшая сестра. — Откажись сейчас!
Софья Андреевна молчала.
Явилась мать, которой удалось не без труда прекратить эту тяжелую сцену.
А в маленькой гостиной, составлявшей часть комнаты хозяйки дома, стоял и ждал взволнованный Толстой. Он заложил руки назад и прислонился к печке. Лицо его было сериозно, выражение глаз сосредоточенное. Он казался бледнее обыкновенного.
Наконец послышались легкие шаги… Софья Андреевна быстро подошла к нему. Она сказала:
— Разумеется, «да»!
Через несколько минут начались поздравления.
Старый доктор был болен и сидел, запершись в своей комнате. Узнав от жены о предложении, он отнесся к нему, сначала, почти враждебно. Уверенный, что Толстой влюблен в Лизу, и что любовь эта взаимна, он чрезвычайно огорчился за старшую дочь и в первые моменты не хотел даже давать согласия. Но слезы Софьи Андреевны и благородное вмешательство самой Лизы скоро решили дело. Согласие родителей было получено, и 17 сентября Лев Николаевич отмечает в своем дневнике: «Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела; она должна бы меня ненавидеть. Целует».
По настоянию Толстого венчаться решено было через неделю. Началось сумбурное время, точно описанное в «Анне Карениной».
В дневнике Льва Николаевича читаем между прочим (от 24-го сентября): «Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепиано и появление сатаны, потом ревность к ее прошедшему, сомнения в ее любви и мысль, что она себя обманывает».