Видимо, именно практическая педагогическая деятельность в организованной им школе в Ясной Поляне, принципы «опыта свободы», вопросы «чему, как и зачем учить» в совокупности с на редкость зрелыми статьями в журнале «Ясная Поляна» создают огромное экспериментальное пространство спора Толстого не только с «абстрактной эмпирической педагогикой» Западной Европы и России, но и впервые в мировой науке на примере педагогических практик предлагаются вполне выполнимые для учителей-новаторов пути выхода из гуманитарного кризиса. Впервые Толстой выступает с психологических позиций. Так зарождается его экзистенцальная педагогика: педагогика диалога, опоры на онтологические категории жизни человека и понимания антропности духовности и в целом педагогика духовной жизни человека.
Редколлегия журнала «Современник», Петербург. Слева направо: стоят Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович. Сидят: И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин, А. Н. Островский
Стоит подчеркнуть, что педагогическое наследие писателя оказалось не только инструментом познания глубинных проблем понимания жизни человека, но и рупором пропаганды провидческих идей Толстого как гениального проповедника.
Прецедент Толстого — соединение несоединимого — религии (мысли ненаучной, но обращенной к внутреннему Я человека и его смысловым, духовным запросам) и науки (важность которой признавал Толстой: «нет на свете ничего нужнее, благотворнее настоящей науки»). Это дает повод для серьезных размышлений об адекватности методологии, в толстоведении (и не только в толстоведении)[1].
Неадекватной оказалась вся методология отечественного толстоведения, а в основание отношения к Толстому как великому художнику и слабому мыслителю легла серия статей В. Ленина, которые были превращены в «ленинскую концепцию» творчества Толстого — в ней предмет исследования превращался в вымышленную фигуру.
К сожалению, процесс осмысления содержания педагогических и религиозных исканий Толстого надолго задержался. Вскрытая Толстым: ложность научной картины мира, включающей науки о человеке, не была осознана, и это мешало и продолжает мешать адекватному восприятию смысла его творчества и новой оценке религиозно-нравственного учения как учения о жизни человека.
До недавнего времени считалась обязательной для всех — от ученого-философа до учителя истории и литературы — формула о двух Толстых, «нашем» и «не нашем». Если приходилось затрагивать его религиозно-нравственное учение, то оценивалось оно непременно в негативном плане, как доказательство якобы ущербного мировоззрения великого гуманиста, поскольку он «не понял» революционеров, не поверил в их возвышенные побуждения, отказал им в праве путем революционного насилия перестраивать жизнь, осчастливливать людей вопреки их воле и желанию.
Первыми смелыми словами по поводу религиозно-нравственного учения Толстого в советский период были слова Леонида Леонова, который на торжественном заседании, посвященном 50-летию со дня смерти Толстого, в частности, отметил, что «любому слову в философской терминологии Толстого, вплоть до столь далекого, казалось бы, от нашей современности Царства Божьего, найдется надежный синоним и в нынешнем гуманистическом словаре»[2]. Как ни странно, благоприятные предпосылки для исследований философского и педагогического наследия Толстого создали работы авторов, которые не занимались его творчеством. Так, работы Э. В. Ильенкова по диалектической логике и В. В. Давыдова по проблемам развивающего обучения способствуют пониманию сути методологического спора Толстого с эмпирической абстрактной педагогикой середины XIX века; показа ограниченности как идеалистической методологии, так и материалистической в понимании духовной и нравственной сущности человека[3].
Проблема смысла жизни и нравственного поведения, понимания Толстым антропности духовности, онтологического характера ценностей и способности педагога их развивать в учащихся психологический вклад Толстого в складывающуюся в настоящее время экзистенциальную психологию и педагогику. Этому мешала марксистская методология наук о человеке, которая в нашей стране стала подвергаться критике с конца 80-х — начала 90-х годов XX столетия.
1
2