Правительственные и церковные круги продолжали тем временем атаковать писателя, за каждым его шагом следили специальные агенты. Один из них сообщал, что прибыл граф с секретарем и доверенным лицом, мяса не едят, садясь за стол, молитву не произносят; от этого крестьяне думают, что действует он по воле не Бога, но Антихриста. Священники в некоторых голодающих уездах, выполняя распоряжения лиц, над ними стоящих, проповедовали то же и призывали мужиков отказываться от помощи под угрозой быть проклятыми. Однажды в ноги Льву Николаевичу бросилась крестьянка, умоляя вернуть ребенка, приписанного к столовой. Она, рыдая, говорила, что дома нечего есть, но она не может отправлять дитя на погибель.
По Москве и Петербургу ходили слухи, что графа отправят в ссылку в его имение, вышлют за границу, заточат в Суздальский монастырь. Перед лицом грозящей опасности графиня Александра Толстая, забыв о своих претензиях к племяннику-ренегату, решается, тоже не предупредив его, рассказать обо всем царю. Получив аудиенцию, она сказала Александру III:
«– На днях вам будет сделан доклад о заточении в монастырь самого гениального человека в России.
Лицо государя мгновенно изменилось: оно стало строгим и глубоко опечаленным.
– Толстого? – коротко спросил он.
– Вы угадали, государь, – ответила я.
– Значит, он злоумышляет на мою жизнь? – спросил государь.
Я изумилась, но внутренне была обрадована: я подумала, что только одно это (преступление) могло бы склонить государя к утверждению доклада…
И действительно, как оказалось, прослушав доклад… о случившемся и о сильном будто бы возбуждении публики, государь, отклоняя от себя доклад, ответил буквально следующее:
– Прошу вас Толстого не трогать. Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование. Если он виноват, тем хуже для него».
Гроза миновала, чем сам Толстой был несколько разочарован – вечно эта удобная безнаказанность, все удары достаются другим. Для некоторых нет худшего наказания, чем его отсутствие.
Еще один засушливый год заставил его продолжить свою деятельность. В ней он находил отдохновение души, как когда-то в Севастополе, где близость смерти мешала ему думать о себе. С другой стороны, был счастлив тем, что Софья Андреевна поддержала его «крестовый поход», стала почти единоверцем. Перечитав ее письма, отвечал, что от всего сердца хочет только одного – быть с ней. Лев Николаевич продолжал трудиться над рукописью «Царства Божия внутри нас». Еще ни одно произведение, по его признанию, высказанному Черткову, не причинило ему столько боли.
Над «Царством» Толстой работал почти три года и завершил в апреле 1893-го. Книга была тут же запрещена цензурой, но копии разошлись по России, появились переводы в Германии, Франции, Англии, Америке. В ней автор утверждал, что царство Божие достижимо человеком, надо только подавить свою животную природу: «И стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не должны делать, стоит только каждому из нас жить всем тем светом, который есть в нас, для того, чтобы тотчас же наступило то обещанное Царство Божие, к которому влечет сердце каждого человека». Церковь, по мнению Толстого, предала простоту Нагорной проповеди и, соединившись с государством, стала главным препятствием к счастью людей на земле. Настоящий христианин должен отказаться ото всех церковных и светских законов, следуя лишь одному правилу: не делать ближнему того, что не хотел бы, чтобы сделали в отношении тебя. Вдохновленный книгой американца Адина Баллу «Христианское непротивление», Лев Николаевич заявляет здесь о своей теории непротивления злу.
Впрочем, отказываясь отвечать на зло насилием, признавал необходимость изобличать зло каждый раз, когда с ним сталкиваешься. За время борьбы с голодом Толстой почувствовал вкус к публичной деятельности. Считая, что ему открыта истина, высказывал свое мнение по поводу происходивших в обществе процессов, на которые, как ему казалось, правительство не отзывалось должным образом. В 1890 году выступил против преследования евреев, в 1893-м обратился с письмом к царю, протестуя против того, что один из его последователей, сосланный на Кавказ князь Хилков, был лишен родительских прав. На подходе были новые «дела», и он готов был сражаться, тем более что жена была на его стороне.
Увы! Супружеское согласие продолжалось, только пока они боролись с голодом: урожаи улучшились, Толстой вернулся домой, где все было как всегда, между ним и Софьей Андреевной вновь начались разногласия. После увиденной нищеты достаток и удобства родного очага показались ему особенно невыносимыми. Двадцать второго декабря 1893 года он писал: «Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. Эта роскошь. Эта продажа книг. Эта грязь нравственная. Эта суета. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня». И некоторое время спустя: «Господи, помоги мне. Научи меня, как нести этот крест. Я все готовлюсь к тому кресту, который знаю, к тюрьме, виселице, а тут совсем другой – новый, и про который я не знаю, как его нести. Главная особенность и новизна его та, что я поставлен в положение невольного, принужденного юродства, что я должен своей жизнью губить то, для чего одного я живу, должен этой жизнью отталкивать людей от той истины, уяснение которой дороже мне жизни… Я не могу разорвать всех этих скверных паутин, которые сковали меня» (24 января 1894 года).
Первой из этих паутин была жена. Он мог сколько угодно приучать себя к жизни аскета, есть только вареные овощи, пить одну воду, избегать гостей супруги, рубить дрова, ходить по воду, но вокруг ощущал гибельное домашнее тепло. С каким наслаждением бежал из Москвы, чтобы провести несколько дней в Ясной, где окружали его одни мужики. В марте 1894 года Толстой с дочерью Машей ездили в имение к Черткову. Он вновь удивился тому совпадению мыслей, что было между ними, чем не мог не поделиться с Софьей Андреевной: «…я очень рад, что приехал… так мы с ним душевно близки, столько у нас общих интересов, и так редко мы видимся, что обоим нам это хорошо».[563]
Ничто не могло так ранить Софью Андреевну, как это признание. Уже давно считала она Черткова своим врагом в борьбе за Левочку. Уверена была, что под предлогом служения делу великого писателя этот хитрый, несгибаемый человек пытался обмануть Толстого, оторвать от семьи и, поддерживая в самых разрушительных идеях, прибрать к рукам все его произведения. В глазах графини это был главарь отвратительной банды «темных», помеха их счастью, человек, который мешает мужу заниматься литературой. Пока существует его власть над Левочкой, не будет больше ни «Войны и мира», ни «Анны Карениной». Теперь он стал переписываться еще и с дочерьми Толстых – Машей и Таней, кончится тем, что он и их восстановит против матери.
В августе 1893 года Софья Андреевна узнала, что большая часть рукописей Льва Николаевича, доверенных ею Румянцевскому музею в Москве, взяты Чертковым, который перевез их в «безопасное место» – сначала к себе, а потом к одному из своих друзей, полковнику Трепову, в Санкт-Петербург (со временем Трепов станет столичным генерал-губернатором). Узнав о таком повороте событий, Левочка возражать не стал, словно был околдован. Следующим летом осмелился предложить жене пригласить в Ясную Черткова. Она с негодованием это отвергла. И Толстой с грустью писал другу:
«Если вы спросите меня: желает ли она, чтобы приехали? Я скажу: нет; но если вы спросите: думаю ли я, что вам надо приехать? – думаю, что да. Как я ей говорил, так говорю и вам: если есть между вами что-нибудь недоброе, то надо употребить все силы, чтоб это не было и чтобы точно была любовь».[564] За некоторое время до этого, двадцать первого апреля, он отметил в дневнике: «С Соней хорошо… Какая это удивительная мать и жена в известном смысле. Пожалуй, что Фет прав, что у каждого та самая жена, какая нужна ему». Неужели придется переменить это мнение из-за ее непримиримого отношения к человеку, которого он уважает больше других? На этот раз он совладал с собой, подавил гнев, повел себя как истинный христианин. «Целую неделю и больше нездоров. Началось это, мне кажется, с того дня, как меня расстроила печальная выходка Сони о Черткове. Все это понятно, но было очень тяжело. Тем более, что я отвык от этого и так радовался восстановившемуся – даже вновь установившемуся – доброму, твердому, любовному чувству к ней. Я боялся, что оно разрушится. Но нет, оно прошло, и то же чувство восстановилось».[565]