Через две недели пришла печальная весть – умер художник Ге, очаровательный взрослый ребенок, гений. Последнюю его картину «Распятие» в марте месяце удалили из выставочного зала в Санкт-Петербурге, так как шокированный ее реализмом царь назвал произведение скотобойней. Толстой тогда написал Ге, что это его триумф.
Но тот, кто осудил художника за покушение на религиозные устои, ненадолго пережил его: Александр III скончался двадцатого октября 1894 года. У Толстого, как, впрочем, и у всех противников самодержавия, вновь появилась надежда на изменение политического устройства России. Старшему сыну покойного Николаю исполнилось двадцать шесть лет, он собирался жениться на немецкой принцессе Алисе Гессен-Дармштадской, в крещении Александре Федоровне, о которой говорили, что она мягка, покладиста, чувствительна. Надеялись, что новый царь прислушается к либералам и даст своему народу конституцию. На деле этот государь был слабым, полным почтительного уважения к памяти отца и всецело разделяющим взгляды генерального прокурора Святейшего Синода – своего воспитателя. Принимая семнадцатого января 1895 года делегацию представителей земств, показал себя хорошим учеником, сказав, что наслышан о стремлении этих людей участвовать в управлении государством, но, изо всех сил желая добра своему народу, будет, как и отец, неизменно защищать принципы самодержавия. Разочарование было тем сильнее, что велики были ожидания.
Беспокоило Льва Николаевича будущее не только страны, но и собственной семьи: после нескольких месяцев спокойствия Софья Андреевна вновь взревновала к Черткову, видя в нем источник всех бед. Ей было под пятьдесят, характер ее портился, казалось, весь мир только и делает, что противоречит ей и обманывает ее. От детей одни заботы: у Льва расстроены нервы, он нуждается в «лечении электричеством», Ванечка, бедный, хорошенький Ванечка, был столь слабого здоровья, что при малейшем насморке можно было ожидать худшего, Сергей вел аморальную жизнь, Илья неудачно женился, тратил слишком много денег, Таня и Маша, одержимые идеями отца, заняты только «темными» и не думали о создании семей. «…Чувства меры в моих детях нет, они все неуравновешены и не понимают чувства долга, – записывала Софья Андреевна. – Это черта их отца: но он над ней работал всю жизнь, дети же с молодости распускаются – слабость современной молодежи».[566]
День за днем на страницах дневника одни и те же жалобы. В Левочке возмущает все, начиная от его устремлений к простой жизни, которые, в результате, так усложняют ее: «Вегетарианство внесло осложнение двойного обеда, лишних расходов и лишнего труда людям. Проповеди любви, добра внесли равнодушие к семье и вторжение всякого сброда в нашу семейную жизнь. Отречение (словесное) от благ земных вносит осуждение и критику», «А все стало тяжело. Давно гнетущая меня отчужденность мужа, бросившего на мои плечи все, все без исключения: детей, хозяйство, отношения к народу и делам, дом, книги, и за все презирающего меня с эгоистическим и критическим равнодушием. А его жизнь? Он гуляет, ездит верхом, немного пишет, живет где и как хочет и ровно ничего для семьи не делает, пользуясь всем: услугами дочерей, комфортом жизни, лестью людей и моей покорностью и трудом. И слава, ненасытная слава, для которой он сделал все, что мог, и продолжает делать».[567]
Если она слышала критику в адрес мужа, немедленно бросалась к дневнику, чтобы записать то, что подкрепляло ее мнение: «Чичерин говорил сегодня о Левочке, что в нем два человека: гениальный литератор и плохой резонер, поражающий людей парадоксальными эффектами самых противоречивых мыслей».[568]
Все сильнее отталкивал он ее и физически, жена упрекала его в том, что не следит за собой. Почему не пользуется больше туалетной водой? Неужели чтобы стать ближе крестьянам? От него, когда-то такого ухоженного, исходил теперь скверный запах. «Мытье для него – событие».
Иногда, в ярости хватаясь за перо и сидя перед чистым листом, Софья Андреевна защищала себя не перед близкими и современниками, перед следующими поколениями. С какой страстью оправдывала она себя перед ними: «Ах, как он мало добр к нам, к семье! Только строг и равнодушен. А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов».[569]
В тот момент, когда делала эту запись, у нее появился лишний повод быть недовольной мужем. В январе 1895 года Толстой заканчивал рассказ «Хозяин и работник», о том, как два человека из разных социальных групп оказываются застигнутыми бураном, страх смерти заставляет их найти христианскую истину, иначе говоря, чувство равенства и взаимопомощи. Графиня искренне восхищалась рассказом, где тепло человеческих симпатий противостояло белизне и холоду окружающих снегов. Она была удивлена, узнав, что Лев Николаевич не отдал, как обычно, текст «Посреднику» Черткова и в ее «Полное собрание сочинений», а пообещал журналу «Северный вестник». Не иначе, как главный редактор Любовь Гуревич, «интриганка, полуеврейка», вскружила ему голову своей лестью. Софья Андреевна была обижена и как жена, и как издатель и потребовала от мужа отказаться от обещания Гуревич. Московский дом всю ночь сотрясался от криков и рыданий. Измученный Толстой сказал, что уйдет навсегда, если она не успокоится. Та заподозрила, что он хочет уйти от нее к редакторше, и, потеряв всякий контроль над собой, бросилась вон в халате, с неприбранными волосами, в тапочках на босу ногу.
У нее была одна мечта – умереть, все равно как, лишь бы побыстрее. На заснеженной улице было пустынно. Толстой, тоже в домашнем платье, бросился за ней, схватил за руки, привел домой. «Я рыдала и помню, что кричала: пусть меня возьмут в участок, в сумасшедший дом».
На следующие день после обеда попыталась добиться от мужа нежностью того, чего не смогла добиться силой, – чтобы разрешил ей переписать рассказ, а потом позволил напечатать. Он по-прежнему упирался, тупо, зло, нелогично. Мысль о самоубийстве вернулась к ней: броситься под поезд, замерзнуть. Софья Андреевна, на этот раз предварительно одевшись, пошла к Воробьевым горам, где, как ей казалось, никто не станет ее искать. Но Маша шла по пятам и привела мать назад.
Через два дня вновь та же мысль. Теперь был нанят экипаж, приказано было ехать к Курскому вокзалу. В погоню пустились Маша и Сергей. Застигли ее, когда она расплачивалась с извозчиком. Вновь возвращение. На этот раз все закончилось простудой, дети велели ей лечь, пригласили докторов – каждый советовал свое. Левочка, обеспокоенный этими бегствами, вошел к ней в комнату, стал на колени и попросил прощения. «И мне и „Посреднику“ повесть отдана. Но какою ценою!» – занесла она в дневник двадцать первого февраля.
По жестокому совпадению, в то время, как были написаны эти строки, слег Ванечка, еще не поправившийся после болезни, случившейся с ним в прошлом месяце. Боли в горле, диарея, доктор Филатов поставил диагноз – скарлатина. Мать сжалась от недоброго предчувствия, она всегда знала, что Ванечку, такого нежного и славного, слишком рано возьмут на Небо. Не проходило и недели, чтобы не было признания о нем в дневнике: «Такой он нежный, ласковый, тоненький, умненький мальчик! Я слишком его люблю и боюсь, что он жив не будет». В те редкие моменты, когда отпускала тревога о его здоровье, говорила себе, что этот мальчик должен выполнить на земле какую-то важную миссию, гораздо более важную, чем его отец. Не она одна так считала. Мечников вспоминал, что, мельком увидав ребенка, понял, если тот не скончается преждевременно, из него непременно вырастет гений не меньший, чем его отец. Что до Толстого, он с умилением слушал, как семилетний сын, тоненький, нежный, с белоснежной кожей, на слова матери о том, что деревья и земли Ясной Поляны будут когда-то принадлежать ему, отвечал: «Не надо так говорить, мама. Все принадлежит всем…»