Карлос уже освоился в детской комнате, как будто жил там всю жизнь. У меня был небольшой тюфячок, который я принесла для него и положила в моей комнате перед кроватью. Карлосу было хорошо на нем, хотя он все еще приходил ко мне в постель по утрам, чтобы удостовериться, тут ли я.
Дон Фелипе опять уехал, и мы возобновили нашу привычную жизнь, но перед отъездом он пригласил меня к себе. Я испугалась, что он хочет изменить свое решение и отослать Карлоса из дома, но я ошиблась. Он хотел поговорить со мной о другом.
— Я узнал от Джона Грегори, что вы не преуспеваете в наставлениях.
— Мое сердце не лежит к этому, — сказала я.
— Вы глупы. Я сказал, что вам необходимо стать хорошей католичкой.
— Разве что-то может нравиться против воли? Он посмотрел на дверь и сказал:
— Говорите тише. Люди могут услышать. Некоторые здесь понимают английский язык. Вам не поздоровится, если узнают, что вы еретичка.
Я сделала нетерпеливый жест.
— Думаю, вы не понимаете, какую выгоду извлекаете из моего покровительства.
— Я не настаиваю на вашем покровительстве.
— Тем не менее, вы находитесь под ним. Я уже говорил, что есть некоторые силы, над которыми я не властен. Я прошу вас быть осторожной ради себя, ради будущего ребенка и ребенка, взятого вами под защиту — Что вы имеете в виду?
— То, что вы подвергнетесь большой опасности, если вы не извлечете пользы из наставлений Джона Грегори. У вас есть враги. За последние несколько недель их число увеличилось. За вами будут наблюдать, шпионить, и, как я предупреждал, я не смогу спасти вас. Подумайте об этом. Вы вспыльчивы. Будьте осторожны. Это все, что я могу вам сказать.
Я улыбнулась ему, он не обратил на это внимания. По-видимому, он считал мою улыбку дьявольским искушением.
— Благодарю вас за то, что вы заботитесь обо мне, — сказала я.
— Я забочусь только потому, что вы должны родить ребенка.
— И когда я рожу его, то вы обещали отпустить нас домой.
Он ничего не ответил. Затем произнес:
— До родов осталось несколько месяцев. В оставшееся время вам необходимо быть особенно осторожной. На этом меня отпустили.
Два дня спустя Джон Грегори сказал, что мы пойдем в город. Так приказал дон Фелипе.
— Зачем? — спросила я.
— Будет зрелище, которое он хочет, чтобы вы увидели.
— А моя сестра пойдет с нами?
— Надеюсь, нет. Вы должны быть там со мной и Ричардом Рэккелом.
Я пришла в замешательство.
Был теплый день, и солнце нещадно палило, когда мы въехали на улицы города. Толпы людей съехались сюда из пригорода.
— Я никогда не видела здесь столько людей, — сказала я. — Должно быть, будет большой праздник.
— Увидите, — тихо отозвался Джон Грегори.
Я внимательно посмотрела на него. Он что-то скрывал. Меня всегда занимал вопрос: почему англичанин служил испанцам? Я пыталась расспрашивать о его жизни, но он всегда уходил от ответа.
Сейчас я поняла, что он очень глубоко взволнован — Будет что-то, что действует на вас, Джон Грегори?
Он кивнул головой.
Толпы людей собрались на площади, где возвышались несколько помостов. Меня подвели к одному, наиболее причудливо украшенному, с прикрепленным к нему гербом.
Я поднялась на помост и села на скамью.
— Что должно произойти? — спросила я Джона Грегори.
Он прошептал;
— Не говорите по-английски. Говорите по-испански и тихо. Лучше, чтобы никто не знал, что вы иностранка.
Мной стал овладевать ужас. Я начинала догадываться, что мне предстоит увидеть страшное зрелище, которое приходило ко мне в ночных кошмарах. Я вспомнила те дни, когда запах дыма спускался вниз по реке из Смитфилда. Сейчас я увидела кучу хвороста и поняла, что это значит. Вспоминая последний разговор с доном Фелипе, я поняла, почему он хотел, чтобы я пришла сюда.
— Мне нехорошо, — сказала я Джону Грегори. — Я хочу вернуться на гасиенду.
— Слишком поздно, — ответил он.
— Это плохо отразится на ребенке.
— Сейчас слишком поздно, — повторил он снова Я никогда не забуду этот день. Жару, площадь, гул голосов, звон колоколов, зловещие фигуры в мантиях, капюшоны, закрывающие их лица и их глаза, сверкающие через прорези, угрожающие и страшные. Никто не сомневался, что здесь должно произойти нечто ужасное.
Я хотела уйти с помоста и попыталась встать. Но, не дав мне подняться, Джон Грегори крепко схватил меня и усадил.
— Я не смогу это вынести, — сказала я. Он прошептал мне в ответ:
— Вы должны. Вы не можете уйти. Вас увидят.
Я закрыла глаза, но что-то внутри меня заставило их открыть.
Люди столпились на площади, только центр остался расчищен для трагедии, готовящейся здесь разыграться. Я смотрела на лица и пыталась понять, если ли здесь кто-нибудь, кто пришел посмотреть на агонию дорогих им людей. Все ли они были «добрыми католиками»? Неужели их вера, их религия, основанная на любви к ближнему, сделала их слепыми к страданиям, на которые они обрекли других? Могли ли они примириться? с этой жестокой нетерпимостью только потому, что считали оправданным предание смерти иноверцев? Я хотела подняться и призвать этих людей восстать против жестокости.
А затем привели несчастные жертвы в страшных бесформенных одеяниях, с серыми от долгого пребывания в сырых, грязных камерах лицами. Некоторые из них после жестоких пыток не могли идти. Я готова была закрыть лицо руками, но Джон Грегори прошептал:
— Помните, за вами следят.
Я сидела, опустив глаза так, чтоб не видеть этой ужасающей сцены.
Внезапно все встали и запели. В словах песни я узнала клятву верности инквизиции. Джон Грегори встал передо мной так, что меня не было видно. Я почувствовала слабость и почти потеряла сознание. Мой ребенок зашевелился, как будто для того, чтоб напомнить, что для него я должна притворяться, будто я одна из них и разделяю их веру. Поэтому я и пришла сюда.