В тщетном стремлении убедить делегатов съезда в отрицательном отношении к фракциям, имея в виду, что с легкой руки Ленина, а затем и «тройки» само слово «фракция» применительно к внутрипартийной группе воспринималось теперь не столько как политическое понятие, сколько как политическое весьма грубое ругательство, Троцкий, говоривший, как всегда, экспромтом, явно хватил через край. Увлекшись ораторскими приемами и стремясь убедить присутствовавших в своей большевистской святости, он повторил тезис, оглашенный им еще на XII съезде: «Товарищи, никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач… Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала».
Перефразировав высказывание англичан «Права или не права, но это моя страна», Троцкий закончил: «С гораздо бо́льшим историческим правом мы можем сказать: права или не права в отдельных частных конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия». Вслед за этим он стал говорить о том, что не только у отдельных членов партии, но и у партии в целом могут быть ошибки, но и в этом случае, если коммунист считает решение неправильным, он полагает: «Справедливо или несправедливо, но это моя партия, и я несу последствия ее решения до конца».
В очередной раз Троцкий протягивал руку Сталину. Он признавал, что партия всегда права, а он, Троцкий (или он — Сталин), являясь всего лишь винтиками большой машины, могут быть не правы. В великой исторической перспективе, называемой всемирной коммунистической революцией, партия была всегда права. Сталин принял протянутую Троцким руку. В своем заключительном слове[226] он снисходительно пожурил Троцкого, что тот преувеличивает всегдашнюю правоту партии, которая не раз ошибалась, не раз ошибется и не может не ошибаться, но умеет исправлять свои ошибки.
Дебаты на XIII съезде показали, что позиции Троцкого в партии явно слабеют. В его прямую поддержку не выступил никто. Даже Преображенский, подписавший «Заявление 46-ти» и в целом отстаивавший правильность этого документа, ни разу не упомянул его фамилию. Крупская, только еще недавно заверявшая в теплом отношении ее покойного супруга к Троцкому, а теперь робко высказывавшаяся за примирение в партии, полностью поддержала курс Политбюро, хотя и она лично Троцкому претензий не предъявляла. Другие же делегаты, отлично чувствуя, куда дует ветер, позволяли себе грубые нападки на Троцкого, борясь не столько за сталинскую линию, сколько за собственную карьеру. Некоторые из них, не обладая достаточной осторожностью и хитростью, подчас проговаривались, почему столь нервно восприняли слова Троцкого о «губкомовской обломовщине» и о необходимости омоложения аппарата. Как сказал К. М. Гулый, избранный от Харьковской губернии, «мы поняли это на местах таким образом, что тов. Троцкий хочет распустить губкомы, распустить товарищей, которые мешают тов. Троцкому вести ту или иную политику». Гулый несколько раз повторил, что Троцкий «заболел от своих ошибок», что ему надо «излечиться от своих ошибок»[227]. Защищать Троцкого от обвинений провинциального депутата никто из участников съезда не стал.
Формально считавшийся в это время то ли вторым, то ли третьим лицом в партии, послушно выполнявший в те дни сталинскую волю, Зиновьев был особенно непримирим к Троцкому. Он заявил, что в «Новом курсе» Троцкого «нет ни грана большевизма»[228], безапелляционно и директивно отвергал возможность не только существования в партии фракций, но и групп, отстаивающих свои взгляды, на сохранении которых настаивали некоторые партработники, в частности помощник прокурора РСФСР Крыленко[229]. Зиновьев предлагал исключить Троцкого из состава ЦК и даже поставил вопрос об изгнании его из партии. Однако предпочитавший не торопиться Сталин это предложение отверг[230]. Более того, на XIII съезде Троцкий был избран в состав ЦК, а затем и в Политбюро[231].
2. «Уроки Октября» и «литературная дискуссия»
Троцкому были чужды нравы, удовольствия и развлечения советской партийной среды. Он не скрывал этого. В своих мемуарах он писал:
«Если я не участвовал в тех развлечениях, которые все больше входили в нравы нового правящего слоя, то не из моральных принципов, а из нежелания подвергать себя испытаниям худших видов скуки. Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связанные с перемыванием косточек отсутствующих, никак не могли привлечь меня. Новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему. По этой самой причине многие групповые беседы прекращались при моем появлении, а участники расходились с некоторым конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне. Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть»[232].
226
227
229
230
Об этом рассказали Троцкому, и он зафиксировал возникшую полемику между Зиновьевым и Сталиным в своем письме Луначарскому, написанном в марте 1926 г., в ответ на письмо Луначарского от 3 марта. Зиновьев заявил тогда: «После того, что сказано обо мне [о Троцком], нельзя было оставлять меня [Троцкого] в Центральном комитете» (ЦДАГОУ. Ф. 1. Оп. 1. Од. зб. 242. Арк. 5).