В недавнем интервью «Готовы ли левые заполнить идеологический вакуум?», данном Порталу украинских левых, Б. Кагарлицкий говорил, что я-де считаю, что два журнала — «Альтернативы» и «Левая политика» — для наших левых «слишком много». Кагарлицкий меня не понял. Я считаю, что и одних «Альтернатив» слишком много. В смысле, такой журнал никому, кроме самого Бузгалина и узкого круга «бузгалинцев», не нужен. Тем более абсурдно существование двух «Альтернатив» — «Альтернатив» Бузгалина и «Альтернатив» Кагарлицкого (пусть даже последние будут называться «Левая политика»).
А вот существование непартийного теоретического, аналитического и информационного по-настоящему серьёзного (не хуже «New Left Review» 60-70-х годов) левого журнала остро необходимо. Но, увы, как-то пока не получается.
Борьба или «дискурс»?
Виктор Шапинов
Как это ни грустно, но левые интеллектуалы, в отсутствии мощного антисистемного, антикапиталистического движения, вынуждены существовать в той же самой интеллектуальной среде, что и не левые. Нужно быть вежливым и не раздражать соседей. Читая их тексты, можно быть уверенным, что они не успокоятся, пока не отвесят все положенные поклоны законодателям философской моды эпохи разложения самой философии. И Барт — голова, и Лакан — голова, и Жижек, без сомнения — тоже голова.
Такие невесёлые мысли возникли у меня при чтении последнего номера журнала «Левая политика». Обидно. Ведь это, пожалуй, лучший российский левый интеллектуальный продукт последних лет. Но тут те же следы «всеядности». И в этом плане обращает на себя внимание статья Михаила Ильченко «Левые сегодня: жизнь в двух измерениях».
Вроде бы Ильченко ставит реальную проблему: он констатирует несомненное влияние левых идей в российском обществе и почти полное отсутствие влияния самих левых на общественно-политическую ситуацию. Однако решение этой проблемы автор ищет при помощи совершенно негодных теоретических инструментов.
«Левый дискурс, — пишет Ильченко, — оказался рассеянным в политическом пространстве; он представляет собой бесконечные пересечения языковых практик, фиксируемых в бесконечном множестве социокультурных контекстов». Вместо того чтобы говорить о луне, Ильченко говорит об её отражении в луже. Дело в том, что «левый дискурс» — это вовсе не «языковая практика». Язык в левом или, по крайней мере, марксистском «дискурсе» играет не институциональную, а функциональную роль. Сам этот «дискурс» является идеальным отражением противоречий общества, основанного на разделении труда и борьбе классов. Язык при этом не является предметом сознательной и планомерной деятельности, он не конструируется, как мы покажем ниже на примере с самоназванием левых. Язык является формой, а формы, не выдумываются и не изобретаются, а берутся из жизни. По крайней мере, так принято в нашей марксистской стае.
В общем, не хвост вертит собакой, а собака — хвостом. Слабость левого движения — реальная, земная основа слабых позиций «левого» дискурса, а слабость последнего — реальная основа размытости «языка», или «метаязыка», как изволит выражаться глубокоуважаемый автор. Конечно, не всё так просто. Стихийные подъёмы движения лишь создают условия для более широкого распространения «дискурса», и в такой момент определяющим становится качества самого «дискурса», а также «среднего члена» между стихийным движением и классовым сознанием — то есть политической организации. Однако делая активным началом язык, мы в этом вопросе ровным счётом ничего не поймём. Лишь запутаем себя и читателя. Например, вот так:
«В сущности он [левый дискурс] вообще исчез. Исчез в той степени, в какой стал достоянием того всеобщего глобального метаязыка, ставшего вместилищем всевозможных идеологических практик», — продолжает блуждать в трёх соснах Ильченко.