Волга впадает в Каспийское море, корова даёт молоко. Не государство создало общество, а общество — государство.
Не повезло Ильченко жить в наше время, в которое всё «растворяется». Буржуазный и левый мифы, угнетённые и пролетариат оказались в гигантском чане с растворителем, где по рецепту Бодрийяра смешиваются и превращаются в «молчаливое большинство». Но давайте на секунду спросим себя: ново ли это? Ильченко вслед за учителями постмодернистской мудрости утверждает, что да. Но разве не всегда правящий класс и наиболее пресмыкающаяся и угодливая часть интеллектуалов говорили то же самое? Разве фашистские идеологи 1930-х не «растворяли» точно так же левый и буржуазный «мифы», разве не «растворяли» они пролетариат в «молчаливом большинстве» нации? Разве в 1950-1960-х не смешивали «мифы», говоря о конвергенции двух систем, о реформистском (в частности «шведском») социализме, о социальном государстве? Разве тогда не говорили, что пролетариат полностью интегрирован, что произошла «революция менеджеров» и всё теперь по-другому — нет ни угнетённых, ни пролетариата?
По сравнению с этими «растворителями» прошлых десятилетий современный неолиберальный «растворитель» смотрится совсем уж жиденьким. Наоборот, никак не желающая заканчиваться эпоха Рейгана и Тэтчер снова заговорила языком классовой борьбы богатых против бедных. Почитайте деловую прессу, о чём там пишут? О том, как бороться с профсоюзами; как ужасно, что Чавес забрал нефть у олигархии и построил больницы; как здорово, когда налоги для сверхбогатых снижают, как это оздоровляюще влияет на экономику. Разве это растворение? Нет, это чистейший, дистиллированный буржуазный «миф»!
Каллиникос, на которого ссылается Ильченко, пишет, что правого политика, который в 1960-е высказался бы за то, что сегодня является бесспорным политическим курсом большинства правительств — неолиберализм, дерегулирование, свободная торговля, — сочли бы ультрареакционером, желающим вернуться назад в XIX век, а то и вовсе упрятали в сумасшедший дом.
Нет, «буржуазный миф» нигде не растворялся. Он укрепил свои позиции, он серьёзно потеснил левые идеи. Настолько серьёзно, что сегодня даже кейнсианство и протекционизм считаются весьма левой политикой, тогда как 40 лет назад эту политику проводили партии крупного капитала. Левые организации и движения также сильно сдали свои позиции, причём в равной степени как «традиционное» коммунистическое движение, так и «новые левые». Такая ситуация, конечно, благоприятствовала постмодернистам с их «растворителем», но это вовсе не означает, что их теории отразили суть дела.
Сегодня же, после Сиэтла, Праги и Генуи, после победы левых в Венесуэле, Боливии, после успеха маоистских повстанцев в Непале и быстрого развития схожего движения в Индии, когда левые (левее социал-демократов) вновь становятся фактором большой политики в Европе, повторять благоглупости Бодрийяра как-то не совсем уместно. Левый «миф» тоже не пожелал растворяться, а молчаливое большинство уже не везде молчит.
Но жизнь идёт быстрее, чем это успевают зафиксировать «пересечения дискурсов» из которых, как утверждает Ильченко, состоит то, что во времена «больших нарративов» называли общественным сознанием. Ещё более вяло реагирует «пересечение дискурсов» на постсоветском пространстве. Здесь постмодернизм уверенно держит свои позиции.
Постмодернизм является закономерной идеологией буржуазии времён упадка. Когда главной функцией этого класса становится не созидание, а разрушение, всё более прочные позиции занимает релятивизм. Вместо Абсолюта буржуазная философия берёт на вооружение положение об относительности всего сущего. Постмодернизм же есть полное торжество относительного, вплоть до растворения в нём любых противоположностей, любого конкретного, вплоть до безразличия.
Установить связь постмодернизма и господствующих в нашу позднеимпериалистическую эпоху общественных отношений не представляет никакого труда. Тут мы только должны со всей марксистской прямотой напомнить Ильченко, что не Бодрийяр и Башляр породили перегретые финансовые рынки и потребительский кредит, дело обстояло совсем наоборот…
Но набросав крупными мазками характеристику эпохи глобального капитала, Ильченко тут же спешит вернуться в область, где он чувствует уютно: в область языка.