Несправедливость была знакома мальчикам в той же степени, что и обыкновенная вода, не в последнюю очередь по той причине, что, перед тем как приступить к избиениям, священники часто ссылались на жуткое предупреждение Повешенного Искупителя: всякий, обидевший ребенка, будет непременно сброшен в море с жерновом на шее. Когда мальчики только прибыли в Святилище, им часто рассказывали истории и притчи о доброте Святого Искупителя и его особом отношении к молодым; те, кто их окружал, якобы были призваны заботиться о них и делать их счастливыми. Поначалу тот факт, что, вопреки проповеди любви и доброты, их часто избивали ни за что, вызывал у них недоуменное возмущение. Однако с годами противоречие просто перестало существовать, и слова утешения и радости влетали им в одно ухо и вылетали из другого. Это были просто слова, давно утратившие смысл как для тех, кто их произносил, так и для тех, кому они были адресованы.
Сорвав на мальчиках злобу, Брамли повернулся к сержанту и капралу, с терпеливой обреченностью стоявшим поблизости в ожидании своей очереди.
— Ты! — заорал он сержанту. — Ты, жирный, большой мешок говна! И ты, — он перевел взгляд на капрала, куда более тщедушного человека, — тощий, маленький мешок говна! Отберите десять своих лучших людей и найдите мне этого ублюдка ИдрисаПукке! А если вернетесь без него и живыми, то лучше принесите с собой ужин, оба, потому что, когда я вас отделаю, он вам кровно понадобится.
С этими словами капитан тяжело зашагал к своей палатке, проорав через плечо:
— Продолжайте допрашивать пленных!
Сержант издал глубокий вздох, выразивший все его презрение и усталое раздражение:
— Капрал, ты слышал, что приказал начальник?
Капрал приблизился к мальчикам, которые сидели, прижавшись спинами к колесам повозки и подтянув колени к подбородкам, чтобы защититься от побоев.
— Вам что-нибудь известно о побеге пленного?
— Нет! — зло, но испуганно выкрикнул Кляйст.
— Пленный говорит: нет, — спокойно доложил капрал.
— Спроси, уверен ли он.
— Ты уверен?
— Да, уверен, — ответил Кляйст. — С какой, черт побери, стати стал бы он нам сообщать, куда направляется?
— В этом есть смысл, сержант.
— Да, — утомленно согласился сержант. — Да, есть. — Наступила пауза. — Поднимай седьмой взвод и буди разведчика Калхауна. Через десять минут выступаем.
После этого солдаты разошлись, а мальчики и Риба остались одни, словно ничего и не было. Опустившись на колени, Риба смотрела на них с душераздирающей жалостью, которую, по правде говоря, они едва ли были способны оценить. Во-первых, их гораздо больше занимали собственные ушибы и ссадины, во-вторых, то, что Риба ощущала их боль острее, чем они сами, было недоступно их пониманию. Может быть, за исключением Смутного Генри.
Однажды во время той недели, что они провели вместе в Коросте, Риба и Смутный Генри набрели на редкий в тех краях ручей, и Генри разделся по пояс, чтобы помыться в нем. В какой-то момент он заметил, что Риба исподтишка разглядывает его спину, сплошь покрытую шрамами и рубцами. Хоть прежде ему не доводилось сталкиваться с проявлениями женского сострадания, он был, надо признать, смущен и тронут его удивительной силой.
Вскоре и весь лагерь пришел в движение. Пленников накормили овсяной кашей, и все тронулись в путь. Прежде чем Рибу увели, она успела взволнованно шепнуть мальчикам, что через два дня они будут в Мемфисе. Мальчики не могли разделить ее энтузиазма по этому поводу, поскольку не были уверены, что их там ждет радостный прием.
— Старик… ну, тот, которого мы хотели спасти, он умер? — спросил Рибу Кляйст.
— Не думаю.
— Постарайся сделать хоть что-нибудь полезное — узнай точно.
От подобного упрека глаза девочки расширились и стали влажнеть.
— Оставь ее в покое, — вступился Смутный Генри.
— Это еще почему? — огрызнулся Кляйст. — Если он умрет, нас повесят. Не понимаю, почему бы ей не выяснить то, что нам нужно, раз уж она едет в Мемфис верхом, сидя на своей жирной заднице.
Слезы в глазах девочки вмиг высохли от негодования.
— Почему ты все время говоришь, что я толстая? Я и должна быть такой.
— Хватит пререкаться, — раздраженно прервал их Кейл. — Ты — оставь ее в покое. А ты — выясни, что случилось со стариком.
Риба посмотрела на Кейла сердито и возмущенно, но ничего не сказала.
— Марш вперед, иначе — смерть! Марш вперед, иначе — смерть! — выкрикивали капралы угрозу, которая давно утратила всякий реальный смысл, поскольку звучала каждый раз, когда отряд сворачивал лагерь и выступал в поход.
Повозка, к которой были привязаны мальчики, дернувшись, покатилась, и Риба, гневно глядящая им вслед, осталась позади. Позднее в тот же день, однако, она прошла мимо них и, явно все еще обиженная, сказала невзначай, словно это было нечто совершенно неважное:
— Он все еще жив.
Короста внезапно закончилась в сотне метров от ночного лагеря. После песчаника, туфа, камней и неряшливых холмов они вступили в зеленую плодородную долину, уже осваиваемую фермерами: повсюду виднелись хозяйские дома и халупы для рабочих. Из-за изгородей и составленных вместе телег выглядывали люди, чтобы их рассмотреть: отряд солдат с обозом и пленными вызывал у них любопытство, правда, ненадолго — секунд через двадцать все, кроме детей, возвращались к своим занятиям.
Остаток этого и весь следующий день количество домов и людей по мере приближения к Мемфису увеличивалось: появлялись первые деревни, затем городки и наконец пригороды самого Мемфиса. Но только еще через два часа они увидели великую цитадель.
Из-за заторов, образовавшихся на дороге, им пришлось остановиться, и капрал, заметив, с каким изумлением пленники пялятся на панораму города, подъехал к ним на лошади.
— Мощнее этих стен в мире нет. В самом узком месте их толщина пятьдесят футов, а протяженность по окружности — дважды по пять миль.
Мальчики в недоумении посмотрели на него:
— Вы хотите сказать, десять миль? — рискнул спросить Кляйст.
Энтузиазм капрала угас, и он, пришпорив коня, уехал вперед.
11
Две последние мили до великих ворот Цитадели Мемфиса они двигались сквозь разного рода базары, переходившие один в другой. Непривычные звуки, запахи и краски совершенно ошеломили их, и они взирали на окружающее широко открытыми от восхищения глазами. Для любого путешественника это было впечатление, которое он унес бы с собой и носил бы до самого Дня Мертвых, но для троицы мальчишек, основной едой которых было нечто, заслужившее название «лапти мертвеца», да изредка, для разнообразия, крысятина, то, что им открылось, было подобно раю, только раю такому богатому и причудливому, какого они никогда не могли бы себе вообразить. У них перехватывало дыхание от ароматов тмина и розмарина, смешивавшихся то с тяжелым запахом потного пастуха, продающего коз, то со сложным букетом домашней хозяйки, припахивающей мандариновым маслом; чуть пованивающей мочой и благоухающей розами. Со всех сторон слышались крики и стоны: пронзительные вопли жарящихся живьем попугаев, неистовый мяв любимого блюда гурманов — опускаемых в кипяток кошек, — воркованье жертвенных голубей, лай собак, выращиваемых в окрестных горах для зажаривания на вертелах по праздникам; визжали свиньи, мычали коровы, и надо всем этим вдруг — громогласный крик торговца, упустившего щуку, которую он собирался выпотрошить и которая теперь рвалась на свободу, биясь в водосточной трубе. Душераздирающий крик торговца рыбой — и издевательский смех толпы.
Беспрестанные призывы торговцев были малодоступны пониманию мальчиков. «Вервкии-вервкии-кии!» — орал человек, который предлагал, доставая из короба, что-то вроде очищенных от шкуры коровьих хвостов цвета ярко-розовой сахарной ваты. «Саммы-луччи-миррре! — кричал другой, демонстрируя свои овощи с ловкостью фокусника; они появлялись у него в руках, словно соткавшись из воздуха. — Пыкуппайте майи оввщи! Ах! Спелли поммидомми! Сладдккие ан-наннаусы! Покупайте, ах, мою травику, мою чудднуйю ботанику!»
В некоторых местах прилавками было покрыто не меньше полуакра земли. В одном уголке полуголый старик, прыгая с ноги на ногу, протягивал на тряпице два крапчатых яйца, пытаясь их продать.