Через минуту я снова стою перед Друсом в уже знакомой комнате. Уверен, это место всегда будет вызывать у меня озноб. Послеполуденное солнце ярко светит снаружи, но здесь холодно и темно. Только масляная лампа на маленьком столике да пара тонких солнечных лучей, пробившихся сквозь закрытые ставни, освещают мрачное помещение.
- Оставьте нас, - приказывает Друс, и писец с телохранителями немедленно повинуются. После того, как за ними закрываются двери, Друс, глядя на меня из своего кресла, указывает мне на другое, стоящее с другой стороны стола. – Садись, Севий.
Конечно же, я подчиняюсь. Я насторожен, как на арене, и внимательно слежу за каждым его движением. Мы ловим взгляды друг друга. Видит ли он что-нибудь в моих глазах? Есть ли у него причина подозревать истинную цель моего нахождения в его лудусе?
Тусклый свет лампы мерцает на его гладкой коже, выделяя острые скулы и подбородок. Что-то в его взгляде тревожит меня, и во мне крепнет уверенность: если он будет смотреть на меня достаточно долго, то вытянет всю правду.
Я опускаю взгляд и наблюдаю, как его палец лениво обводит край чаши, и через секунду осознаю, что пялюсь на него. И все это время Друс изучает меня.
Я откашливаюсь.
- Ты хотел видеть меня, доминус?
- Друс, - отвечает он с легкой улыбкой в голосе, - в этой комнате зови меня Друсом.
Его предложение общаться проще не пугает меня так, как «просьба» Кальва, но не добавляет спокойствия.
- Хорошо, Друс. Ты хотел видеть меня?
- Да, - он наклоняется и поднимает небольшой кувшин. Наливая себе вина, он смотрит на меня:
- Будешь, Севий?
Каждый раз, как он произносит мое имя, я нервничаю все больше. Возможно, он делает это специально. Кот, играющий с мышкой, которой прекрасно известно о том, сколько мышей умерло в его лапах до нее.
Он поднимает кувшин и изгибает бровь:
- Вина?
- Я… м-м… конечно. Спасибо.
Он наливает вино во вторую чашу и наклоняется вперед, чтобы отдать ее мне.
- Спасибо, доми… Друс.
Он слегка улыбается. Тонкие губы сжимаются, когда уголки слегка поднимаются вверх, но он молчит.
Я делаю глоток, и, как тогда с Кальвом, не могу сказать, похоже ли оно на соки Венеры, но вкус у него роскошный. Вино сладкое и терпкое одновременно, прекрасно выдержанное. Даже если я не знаю, зачем пью его.
Друс наблюдает за мной:
- Хорошее, правда?
Я киваю:
- Да. Очень.
- Это фалернианское вино, - он поднимает чашу, - оно не имеет себе равных.
Мне показалось, что он ждет от меня каких-то слов, но он заговаривает снова:
- Думаю, я бы желал послушать стихи. Ты любишь поэзию, Севий?
- Да, - отвечаю я, потому что не знаю, что еще сказать.
Друс подает мне развернутый свиток:
- Тогда прочитай это.
У меня замирает сердце и пересыхает во рту. Прочитать? О, боги! Я ставлю чашу и беру обеими руками:
- Я…
- Давай, - он указывает на свиток и облокачивается на подлокотник, покачивая чашу в тонких пальцах.
- Читай.
Желудок сводит от страха, я отвожу взгляд и смотрю на ряды символов. Значит, это и есть стихи? Где здесь поэзия?
- Я жду, - интонации Друса колеблются между насмешкой и опасным нетерпением.
Я перевожу дыхание.
- Прошу прощения, доминус, - я медленно скручиваю свиток, осторожно, чтобы не помять. - Я не могу.
- Почему?
Я облизываю губы и протягиваю ему свиток:
- Я не умею читать.
Он не выглядит удивленным. Нет никакой реакции вообще, и мне не понятно, о чем он думает, когда переспрашивает:
- Не умеешь?
В ушах застучала кровь.
- Да, не умею.
Неужели все граждане грамотные? Боги, не имею понятия. Получается, я только что выдал себя?
Друс ставит чашу на стол и забирает у меня свиток.
Откладывает его в сторону и складывает руки на коленях.
- Севий, если ты не умеешь читать, - снова называет меня по имени, чтоб ему пусто было, - почему же ты так нервничал, когда я расспрашивал вас утром о письме?
Едва не поперхнувшись, я отвечаю:
- Я новичок в лудусе, - я прикусываю губу, - мое место в фамилии еще не совсем понятно. Если человек, который провел здесь гораздо больше времени, решит спасти свою шкуру, то как мне, не успевшему доказать верность тебе и остальным людям фамилии, защитить свое доброе имя?
- Ты же понимаешь, что это те же самые люди, - без выражения говорит он, - которые избили тебя в первую твою ночь здесь.
В груди все сжимается. Я не знаю, как ответить, не признаваясь во лжи. Конечно же, он знает ответ, но признать это прямо было бы безрассудством.
- Ты принял наказание за них, - он склоняет голову. – На самом деле ты был наказан два раза: ими и за них. Ты думаешь, что они могут оклеветать тебя, пытаясь прикрыть задницы. И все же не называешь мне их имен.
Я храню молчание.
Друс нетерпеливо вздыхает:
- Севий, я занимаюсь лудусом уже долгое время, да и сам дрался немало.
Пугающий изгиб его брови становится еще выше:
- Я знаю, какие следы оставляет кулак, а какие тренировочный меч.
Я сглатываю, почти чувствуя соленый привкус собственной крови, пролитой той ночью, и снова прикладываюсь к вину.
Друс продолжает:
- На следующее утро на тренировочной площадке было четверо человек с очень свежими синяками, которые можно получить только в кулачном бою, - он слегка склоняет голову, кожа непременного доспеха скрипит, когда он скрещивает руки на груди. – Даже не знаю, злиться ли мне от того, что новый аукторат принялся мне лгать сразу по прибытию в лудус, или стоит впечатлиться тем, что он в состоянии ходить и драться после схватки с несколькими бойцами и кнута.
- Прошу прощения за беспокойство, доминус, - все, что я могу выдавить, - это больше не повторится.
- О, в этом я не сомневаюсь, - он прищуривается и снова поднимает бокал, - но должен признать, я заинтересован и, возможно, немного встревожен тем, кого же я принял в свою фамилию.
И снова мне нечего ответить.
- Скажи-ка мне одну вещь, Севий, - он не поднимает глаз от вина, крутящегося воронкой в его чаше, - почему ты пришел сюда?
Мое горло сжимается, а бокал чуть не выскальзывает из рук:
- Прошу прощения?
- Кажется, я говорю четко, - отвечает он, - что ты здесь делаешь?
Я не даю сиюминутного ответа, и он продолжает:
- Конечно же, я не против твоего присутствия в моем лудусе, - он криво ухмыляется, - в конце концов, уверен, ты и сам понимаешь, что можешь принести мне кучу денег.
Я опускаю подбородок, не понимая, куда идет разговор:
- Да, доминус, понимаю.
- Друс, - поправяет он, - зови меня просто Друс.
Я не люблю игры в фамильярность.
За разрешение называть по имени человека со статусом, намного превышающим твой, как правило, приходится дорого платить.
- Хорошо, - тихо отвечаю я, - Друс.
- Так намного лучше. Как я уже говорил, ты можешь принести мне уйму денег, - он делает паузу, разглядывая свои пальцы, крутящие чашу с вином, хмурится от невысказанных мыслей, прежде чем спросить, - и все же мне любопытно, Севий, что ты здесь делаешь?
Я делаю большой глоток.
- Я гладиатор уже много лет. И умею только драться. Свобода – это замечательно, но когда тебе нечего есть…
- Да, но что привело тебя в мой лудус?
- А куда еще… - я умолкаю и с трудом сглатываю. – А куда еще мне было идти?
Он пожимает плечами.
- Здесь, в Риме, да и в любом городе есть государственные лудусы. Почему не туда? – откинувшись в кресле, он подносит вино к губам. – Почему именно сюда? – он покачивает чашей. - Не то, чтобы мне нравилась мысль о бюрократах, наживающихся на леворуком бойце. В конце концов, сейчас они пытаются копировать ланист в каждой мелочи, - он закатывает глаза, - поэтому человеку в моем положении нужно пользоваться любым подвернувшимся преимуществом, чтобы оставаться на плаву. Зарабатывать достаточно денег, чтобы выжить как ланиста, - он пожимает плечом, - чтобы выжить вообще.