- Как я стал ланистой Друсом, если был рожден Стацией Лаурея?
Я киваю.
Он прикусывает щеку и откашливается.
- У нас мало времени, помоги мне одеться.
Друс взглядом показывает в угол комнаты, где к подушке прислонен его нагрудник, а рядом сложена серая туника.
- Я не могу одеть его сам. Не с этим… - он показывает на руку. - Снять было несложно, но…
- Не надо оправдываться, - говорю я, - ты ранен. Я понимаю.
Я беру тунику и нагрудник.
Здоровой рукой он тянется к завязке на плече, но не решается. Осматривает свой женский наряд и стреляет в меня взглядом:
- Севий, тут…
- Друс, - шепчу я, - я помогу тебе.
- Я знаю, но… - он сглатывает.
Я кладу одежду на меха и обхожу его сзади. Мягко отвожу его руку от плеча:
- Позволь мне.
Он снова колеблется, но в конце концов убирает руку. Я дергаю за завязку, и она распадается на две тонкие ленты. То же самое делаю на втором плече. Тонкий яркий шелк спадает, соскальзывая к его ногам.
Теперь нет сомнений в том, что скрывал Друс все это время. Узкие плечи. Плавный изгиб талии и бедер, вдоль которых мои руки скользили мгновение назад. Когда он слегка поворачивается, становится видна недвусмысленная выпуклость груди, не скрытой больше кожаным доспехом. Даже грубые шрамы, темнеющие на его теле, и перевязанные бедро и плечо портят стройную грациозную фигуру не сильнее, чем у женщин, сражающихся на арене во время Аполлинариев.
Друс пытается прикрыться руками, но вздрагивает и с болезненной гримасой опускает руку на раненое бедро. Я беру одежду и помогаю ему одеться. Когда туника опускается на его узкие плечи, Друс выдыхает.
Опустив руки ему на плечи и наклонившись, я целую его в шею. От моего тихого «повернись» он вздрагивает.
Очень медленно он подчиняется. Никогда бы не помыслил, что в глазах Друса может застыть такой сильный страх.
Обвожу кончиками пальцев его лицо:
- Я думал, ты умер.
- Я бы умер, - он облизывает губы, - не приди ты…
- Я бы не оставил тебя, - я касаюсь его щеки, - и не допущу, чтобы с твоим сыном что-нибудь случилось.
Друс прикрывает глаза, и я скорее угадываю, чем слышу тихое «спасибо».
- Каесо знает? – спрашиваю я. – Что он твой сын?
Друс медленно качает головой.
- Нет, - вздыхает он, - говорить ему было слишком опасно. Мы с матерью хотели подождать, пока он не подрастет, чтобы понимать последствия раскрытия моей тайны.
- Мудро, - он почти одет, остались лишь пояс и нагрудник. Друс не может справиться с широким ремнем, не потревожив раненое плечо, и я делаю это за него.
Друс прочищает горло:
- Так ты хотел узнать, как…
- Мне любопытно, - я поправляю его нагрудник, - но только если ты сам захочешь рассказать.
Он вздыхает и приглаживает ладонью короткую стрижку.
- Должно быть, боги посмеялись в день моего рождения. Они прекрасно знали, что я должен был родиться мужчиной, но подарили мне это тело, - он корчит гримасу и жестом показывает на себя. – С раннего детства я тайно убегал с виллы, одетый как мальчик. Никто ничего не подозревал. Но я рос, появлялись… признаки. Я думал, что прячу их, но, очевидно, делал это недостаточно хорошо, - он смотрит на меня. – Недостаточно для пяти парней, которые однажды загнали меня в угол за храмом Аполлона.
Я с трудом перевожу дыхание и едва не роняю его нагрудник.
Друс втягивает воздух сквозь зубы.
- Они пригрозили, если я хоть слово скажу о том, что они сделали, то мой отец узнает, как я назывался мальчиком каждый раз, когда покидал виллу. Одни только боги знают, как бы долго все это продолжалось, если бы не Каесо.
Он опускает взгляд и стискивает руки так сильно, как позволяют раны. .
- Они оставили тебя в покое только когда узнали, что ты ждешь ребенка?
- Конечно. Никто из них не хотел оказаться отцом Каесо и жениться на мне. Для отца я оказался бесполезен. Я отказывался жить как женщина. Меня лишили девственности, и вскоре рождение ублюдка станет этому доказательством. Ни один мужчина в городе не взял бы меня в жены, какое наследство ни предложил бы мой отец. Думаю, он убил бы меня собственными руками, не найми мать дюжину телохранителей, чтобы защитить от него и других людей, желающих мне смерти.
Во рту сухо, слова просто испаряются с языка.
Друс продолжает:
- Мы с Вериной решили, что для ребенка будет безопаснее, если я исчезну. Представили дело так, будто я умер, когда родился Каесо. В тот день отец был в Сенате, и я смог покинуть дом, - невысказанная мысль омрачает лицо Друса, он рассеянно умолкает. Берет себя в руки и горько вздыхает. - Мы знали, ему не важно, похоронят ли меня по всем правилам, и, как Верина и ожидала, он приказал кинуть меня в ров на съедение псам, - передернувшись, он добавляет, - он хотел бросить туда и моего сына, но моя мать воспротивилась.
- И она вырастила его, - я рассеянно мну кожу доспеха, - после твоего ухода.
Друс кивает. Он проходит мимо меня и склоняется над миской с водой в углу комнаты.
- Но почему ты остался в Помпеях? – спрашиваю я, когда он погружает руки в воду. – Да еще и как ланиста?
Он плещет водой себе в лицо.
- А куда мне было идти? – спрашивает он через плечо. – Помпеи – это все, что я знаю, да и денег, оставленных матерью, хватило бы ненадолго. Поэтому я остался в городе, но старался держаться подальше от родительского дома, - он зачерпывает еще пригоршню воды, - скорее всего, я просто не смог оставить сына. Просто… не смог, - его взгляд блуждает по комнате, я вижу, как он вздрагивает от собственного шепота, - поэтому я остался и сделал все, чтобы выжить.
- А лудус? Как ты попал туда… отсюда?
- Видимо, боги смиловались надо мной, - фыркает он, хватая какую-то тряпку. – Криспин увидел, как я дерусь с двумя мужчинам в два раза себя крупнее, - Друс вытирает лицо, - взял меня к себе и сделал своим учеником. А когда его убили, я унаследовал его дело, и вот я здесь.
Он поворачивается ко мне, на его лице не осталось следов краски.
Мы молчим. Он жестом указывает на кирасу, которую я рассеянно держу в руках. Не произнося ни слова, я осторожно опускаю ее ему на плечи.
Он морщится, ругается, но вместе мы водворяем ее на место.
Я затягиваю один из ремешков, и Друс передергивается, втянув воздух сквозь зубы.
- Прости, - шепчу я.
- Все в порядке, - медленно выдыхает он, - После падения… осталось несколько синяков…
- Знаю, - я закрепляю первый ремешок, - я видел их.
Он вздрагивает. Когда я затягиваю второй ремешок, он крякает и разражается проклятиями.
- Сильно больно? – спрашиваю я.
- Заживет, - от движений скрипит кожа. – К счастью, Луций смягчил мое падение. И сломал пару ребер. Впрочем, все могло быть гораздо хуже, - он бормочет что-то под нос и добавляет, - все еще пытался драться, ублюдок.
- Хвала Фортуне, что ты жив, а он нет.
- Действительно, - с кривой усмешкой отвечает Друс.
Я обхожу его по кругу и начинаю осторожно стягивать ремни на другом боку.
- Это правда, то, что говорят о тебе? Что ты прикончил половину гладиаторов, унаследовав лудус?
Друс смеется.
- Слухи множатся с каждым днем? Я… - он ежится от боли, - через десять лет будут говорить, что в тот день я убил тысячу человек голыми руками.
Я поднимаю взгляд от его доспеха:
- А как было на самом деле?
- Правда, - медленно отвечает он, - состоит в том, что я не хотел повторения бунта Спартака. По закону за убийство Криспина я мог казнить всех членов фамилии, - он замолкает, - но вместо этого, я наказал для острастки тех, кто был замешан в убийстве, а остальных предупредил, что при малейшей угрозе уничтожу всех до единого.
- И никто не усомнился в твоей угрозе?
Он тихо смеется.
- Нет. Каким-то волшебным образом слухи разнесли по всему Риму.
Я заканчиваю возиться с нагрудником и выпрямляюсь.