— Если позволите… если хотите, Фейкс, я попытался бы общаться с вами с помощью мозговой речи.
Я был теперь уверен, что он естественный телепат. Его согласие и небольшая практика снимут неосознаваемый им барьер.
— Если вы сделаете это, я услышу, что думают другие?
— Нет. Мозговая речь — это общение.
— Тогда почему бы не говорить вслух?
— В мозговой речи нельзя лгать сознательно.
Фейкс немного подумал.
— Эта наука может вызвать интерес королей, политиков и деловых людей.
— Деловые люди боролись против использования мозговой речи, когда стало известно, что ей можно научиться. Они на несколько десятилетий поставили ее вне закона.
Фейкс улыбнулся:
— А короли?
— У нас больше нет королей.
— Да, понимаю. Что ж, благодарю вас, Дженри. Но не мое дело — учиться. И я не хочу учиться искусству, которое перевернет весь мир.
— По вашему собственному предсказанию, этот мир изменится в течение пяти лет.
— И я изменюсь вместе с ним, Дженри. Но я не хочу менять его.
Шел дождь, долгий приятный дождь гетенианского лета. Мы шли под хемменами по склону над крепостью. Троп тут не было. Среди темных ветвей струился серый свет, чистая вода капала с алых игл.
А воздух был прохладен и полон звуков дождя.
— Ответьте мне, Фейкс. Вы, жанндары, обладаете даром, о котором страстно мечтают люди всех планет. У вас он есть. Вы можете предсказывать будущее. И все же вы живете, как и все остальные. Как будто этот ваш дар не имеет никакого значения.
— А какое он может иметь значение, Дженри?
— Но послушайте. Например, это соперничество между Кархидом и Оргорейном, ссора из-за долины Синот. За эти последние несколько недель Кархид сильно ухудшил свои позиции. Почему бы королю Аргавену не посоветоваться с предсказателями, какой ход действий выбрать, или какого члена кноремми назначить премьер-министром, или еще что-нибудь в этом роде?
— Трудно задавать вопросы.
— Не понимаю, почему? Он может просто спросить: «Кто будет моим лучшим премьер-министром?» — и поступить в соответствии с ответом.
— Может. Но он не знает, что это значит — «быть лучшим». Может, это значит, что назначенный им человек отдаст долину Оргорейну, или отправится в изгнание, или убьет короля. Это выражение может означать многое, чего не примет король. Он должен очень точно сформулировать свой вопрос.
— Да. Но в таком случае ему придется задать несколько вопросов. Даже король должен платить за вопросы. И вы дорого спросите с него?
— Очень дорого, — спокойно сказал Фейкс. — Вопрошающий платит в соответствии со своими возможностями. Короли обращались к предсказателям, но не очень часто.
— А что, если один из предсказателей и сам влиятельный человек?
— У жителей крепостей нет ни ранга, ни положения. Я могу быть послан в Эрхенранг в кноремми. В таком случае я получаю обратно свой статус и свою тень, и моим предсказаниям наступает конец. Если у меня, пока я нахожусь в кноремми, возникает вопрос, я пойду в крепость, заплачу свою цену и получу ответ. Но мы жанндары, и мы не хотим ответов. Этого трудно избежать, но мы пытаемся.
— Мне кажется, я понял вас, Фейкс.
— Мы поселяемся в крепости главным образом для того, чтобы узнать, каких вопросов не нужно задавать.
— Но ведь вы отвечающие.
— Разве вы еще не поняли, Дженри, почему мы практикуем предсказания?
— Нет.
— Чтобы показать абсолютную бесполезность знания ответа на неверно поставленный вопрос.
Я размышлял над этим, пока мы шли в дождь под темными ветвями стерхедского леса.
Лицо Фейкса в белом капюшоне было усталым и спокойным, свет его ослабел, но он по-прежнему внушал мне благоговейный страх.
Когда он смотрел на меня своими ясными, добрыми и искренними глазами, на меня как будто смотрела традиция в тринадцать тысяч лет, образ мысли и жизни такой древний, такой устоявшийся, такой согласованный, что давал человеку совершенство дикого животного.
— Неизвестно, — сказал Фейкс своим мягким голосом, — непредсказуемо — вот на чем основана жизнь. Бездоказательность — вот почва действия. Если бы было доказано, что бога не существует, не было бы религии. Ни жанндарских, ни йомештских, ни очаговых богов не существует. Но если было бы доказано, что Бог есть, религии тоже не стало бы. Скажите мне, Дженри, что известно? Что же неизбежное, предсказуемое, обязательное вы знаете о своем будущем и о моем?
— Что мы умрем.
— Да. Есть единственный вопрос, на который можно отвечать, Дженри, но мы заранее знаем ответ на него. Единственное, что делает жизнь возможной, это постоянная неопределенность. Никто не знает, что его ждет впереди.
6. Путь в Оргорейн
Повар, всегда приходивший очень рано, разбудил меня. Я крепко спал, а он тряс меня и говорил:
— Проснитесь, лорд Эстравен, пришел вестник из королевского дома!
Наконец я понял его слова, торопливо встал и подошел к двери, где меня ждал вестник.
Так, обнаженным и не прощавшимся я вступил в свое изгнание.
Читая бумагу, поданную мне вестником, я думал, что ожидал этого, хотя и не так скоро. Но когда я смотрел, как этот человек прикалывает указ к дверям моего дома, я почувствовал, что он как будто прокалывает мне глаза. Я отвернулся от него и стоял потерянный, чувствуя боль.
Но это прошло. Я быстро сообразил, что нужно действовать, и к девятому часу уже выходил из дома. Ничто меня не задерживало. Я взял то, что мог унести.
Вклад в банк и ценные бумаги я не мог получить, не навлекая опасности на людей, с которыми мог иметь дело. Причем, чем ближе был мне человек, тем большей опасности он подвергался. Я написал записку своему старому кеммерингу Аше с советами, как использовать для нашего сына драгоценности, но просил его не посылать денег. Я знал, что Тайб будет следить за границами. Письмо я не подписал. Позвонить кому-либо по телефону — значит отправить его в тюрьму, и я поторопился уйти, прежде чем какой-нибудь невинный знакомый не придет повидаться со мной и утратит деньги и свободу в оплату за свою дружбу.
Я пошел по городу на запад. Остановившись на перекрестке, я задумался: почему бы не пойти на восток, через горы и равнины к земле Керм, и прийти домой в Эстре, где я родился в каменном доме у подножия горы? Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я останавливался и оглядывался, и каждый раз видел за собой, среди множества знакомых, вероятных шпионов. Глупо пытаться идти домой, все равно, что убить себя. Я осужден жить в изгнании и могу вернуться домой только мертвым. Поэтому я двинулся на запад и больше не оборачивался.
Трехдневная отсрочка позволяла мне в случае удачи добраться максимум до Кьюбена на заливе в восьмидесяти пяти милях. Большинство изгнанников получало предупреждение накануне вечером и имела возможность воспользоваться кораблем, прежде чем хозяин откажет им в страхе перед наказанием. Но такая любезность не в духе Тайба. Ни один корабельщик теперь не возьмет меня. Все они видели меня в порту, который я построил для Аргавена. Ни один грузовик не подвезет меня, а до наземных границ от Эрхенранга четыреста миль. У меня не было выбора.
Нужно добраться до Кьюбена пешком.
Повар предвидел это. Я немедленно отослал его, но, уходя, он упаковал еду, какую смог найти, для трех дней пути. Его доброта спасла меня. Каждый раз, когда я в дороге ел фрукты, я думал:
«Есть человек, не считающий меня предателем. Он дал мне еду».
Я обнаружил, что трудно называться предателем, очень трудно. А ведь как легко назвать другого человека. Это прозвание мучит тем, что оно убеждает. Я и сам был наполовину убежден в своей измене.
На третий день в сумерках я пришел в Кьюбен, сбив ноги и измучившись. Годы в Эрхенранге я провел в роскоши и утратил привычку к ходьбе. И здесь, у ворот маленького городка, меня ждал Аше.
Семь лет назад мы были кеммерингами и имели двух сыновей. Будучи детьми его плоти, они носили его имя Форот рем ир Соботи и воспитывались в его клане. Три года назад он ушел в крепость Оргин и теперь носил золотую цепь холостяка-предсказателя. За эти три года мы ни разу не виделись, и теперь, увидев в полутьме его знакомое лицо, я почувствовал себя так, как будто наш обет любви разрушен лишь вчера. Я понял, что верность вынудила его разделить со мной мое поражение. И, чувствуя связывающие нас узы, я рассердился — любовь к Аше всегда заставляла меня действовать вопреки разуму.