Она резко села на диван.
– Ты в Ордене?
– В Ордене и против Ордена, – сказал он. – Моя реальная цель – его уничтожить.
– Я одна из высшей Пятерки в Соединенных Штатах, – нетвердо произнесла она. – Почему ты считаешь, что я от них сейчас отвернусь?
– Телема, – повторил он. – Это не просто пароль. Это Боля.
– «Орден – моя Воля», – процитировала она слова из старинной Клятвы Посвящения, придуманной Вейсгауптом.
– Если бы ты действительно в это верила, то не была бы сейчас здесь, – сказал он. – Ты разговариваешь со мной потому, что часть тебя знает: человеческая Воля не может быть с внешней организацией.
– Ты говоришь как моралист. Довольно странно слышать это от торговца героином.
– Ты тоже говоришь как моралистка, и это довольно странно для служительницы Агхарти. – Никто не разделит эту судьбу, – произнесла она с бойким акцентом кокни, – если он изначально не моралист. – Они оба рассмеялись.
– Я в тебе не ошибся, – сказал он.
– Но, – перебил Джордж, – неужели он на самом деле занимается героиновым бизнесом? Какая гадость!
– Ты тоже говоришь, как моралист, – сказала она. – Это часть его Демонстрации. Любое государство могло бы положить конец его бизнесу на своей территории, – как это сделала Англия, – легализовав дурь. Пока они отказываются это делать, существует черный рынок. Он не хочет допустить, чтобы этот рынок монополизировала Мафия. Он хочет, чтобы черный рынок был свободным рынком. Если бы не он, множество наркоманов, которые сегодня живы, были бы уже мертвы от грязного героина. Но давай я буду рассказывать историю дальше.
Они сняли виллу в Неаполе, чтобы начать трансформацию. В течение месяца единственными людьми, которых она видела помимо Хагбарда, были двое слуг, Сад и Мазох (позже она узнала, что на самом деле их звали Эйхманном и Келли). Каждый день начинался с того, что они подавали ей завтрак и спорили. В первый день Сад отстаивал материализм, а Мазох – идеализм; на второй день Сад пропагандировал идеи фашизма, а Мазох – коммунизма; на третий день Сад настаивал, что яйца надо разбивать с тупого конца, а Мазох с такой же горячностью утверждал, что с острого. Эти споры происходили на высоком надменно-интеллектуальном уровне, но казались абсурдными из-за того, что на Саде и Мазохе всегда были клоунские костюмы. На четвертый день они спорили по поводу абортов; на пятый – об эвтаназии; на шестой – о фразе «Жизнь стоит того, чтобы жить». Она все отчетливее понимала, сколько времени и денег пришлось потратить Хагбарду на их обучение и подготовку: каждый из них спорил не менее искусно, чем первоклассный защитник в суде, и приводил в поддержку своей точки зрения множество тщательно собранных фактов; но при этом клоунские наряды мешали воспринимать их всерьез. Утром седьмого дня они спорили на тему «теизм или атеизм?»; на восьмой день – на тему «индивидуум и Государство»; на девятый день – о том, считать ли ношение обуви сексуальным извращением. В конце концов все споры стали казаться ей одинаково несущественными. Утром десятого дня они спорили о реализме и антиномианизме; на одиннадцатое утро – о том, есть ли внутреннее противоречие в утверждении «Все утверждения относительны»; на двенадцатое утро – о вменяемости человека, который жертвует собственной жизнью ради страны; на пятнадцатое утро – о том, что оказало бо'льшее влияние на формирование итальянского национального характера: спагетти или Данте…
И это было только начало дня. После завтрака (который подавали ей в спальне, где вся мебель была золотой, со скругленными углами) она отправлялась в кабинет Хагбарда (где всё было в точности как внутри золотого яблока) и смотрела документальные фильмы о ранне матриархальной стадии греческой культуры. Через каждые десять случайно выбранных промежутков времени выкликалось имя «Эрида». Если она успевала откликнуться на него, по желобу в стене скатывалась шоколадная конфета. Через каждые десять других случайно выбранных промежутков времени выкликалось ее собственное имя; если она откликалась, ее легонько било током. Спустя десять дней система несколько изменилась: если она откликалась на свое имя, ее било током сильнее, чем раньше, а если на имя «Эрида», немедленно входил Хагбард и доставлял ей половое удовлетворение.
Во время ленча (к концу которого всегда подавался золотистый яблочный штрудель) Эйхманн и Келли исполняли для нее сложный балет, который Хагбард называл «Шаляй-Валяй»; причем ей ни разу не удалось заметить тот кульминационный момент, когда они менялись костюмами и Шаляй превращался в Валяя, а Валяй становился Шаляем.
Днем Хагбард приходил в ее апартаменты и давал ей уроки йоги, уделяя особое внимание пранаяме и асанам.
– Суть не том, чтобы научиться стоять неподвижно и удерживать на голове блюдце с серной кислотой, не причиняя себе вреда, – подчеркивал он. – Главное – понимать, что делает каждая твоя мышца, если она вообще должна что-то делать.
Вечерами они ходили в маленькую часовню, пристроенную к вилле несколько веков назад. Хагбард убрал из часовни все христианские атрибуты и переделал ее в классический греческий храм с традиционной магической пентаграммой на полу. Она сидела в позе лотоса в середине пятиугольника, пока Хагбард танцевал как сумасшедший вокруг пяти точек, образующих углы пентаграммы (он был укурен в камень), призывая Эриду.
– Кое-что из того, что ты делаешь, вероятно, имеет научное объяснение, – сказала она ему через пять дней, – но остальное кажется мне откровенной глупостью. – Если наука потерпит неудачу, – ответил он, – возможно, сработает откровенная глупость.