— В ее пересказе это звучало несколько иначе. Она говорила не о «воображаемых победах», а об изменах, и говорила очень серьезно. Речь шла о вполне реальных женщинах.
— Она ревнива, и внутренний голос нашептывает ей разные гадости. Мы это не раз проходили. Послушать Фанни, так у меня один бурный роман сменяет другой, а пресловутый список уже можно издавать отдельной книгой. Спорить с ней бесполезно, она только укрепляется в своих подозрениях. И что же? Вместо правды она выслушивает от меня то, что хочет услышать. Ну а для меня главное, чтобы она была счастлива, вот я и рассказываю ей небылицы.
— Слово «счастье» кажется мне не очень уместным в этом контексте.
— Хорошо, чтобы удержать ее рядом. Чтобы сохранить равновесие. Это трудно объяснить, но ей нужны все новые истории. Пока я их рассказываю, все у нас хорошо. Ты думаешь, я бросил сочинять? Я только этим и занимаюсь, только аудитория сократилась до одного человека — моего главного слушателя.
— И я должен всему этому верить?
— По-твоему, подобные признания доставляют мне удовольствие? Просто я считаю, что ты должен знать правду, и прикладываю для этого все усилия.
— А Валери Маас? С ней у тебя тоже ничего не было?
— Это имя часто всплывает в наших разговорах. Валери Маас — редактор журнала, с которым я давно сотрудничаю. Пару лет назад мы с ней несколько раз встречались за ланчем. Чисто деловые встречи: текущие материалы, будущие проекты. А Фанни решила, что у меня с ней роман. Да, Вэл мне нравилась, и при других обстоятельствах я мог бы наделать глупостей. Видимо, Фанни что-то такое почувствовала. Наверно, я слишком часто произносил дома это имя или перехвалил Вэл как редактора. Но, к твоему сведению, мужчины ее не интересуют. Вот уже пять или шесть лет она живет с постоянной партнершей, так что при всем моем желании мне бы там ничего не обломилось.
— А ты сказал об этом Фанни?
— Бесполезно. Уж если она себе что-то вбила в голову, разубедить ее невозможно.
— Ты говоришь о ней как о взбалмошной девчонке, но Фанни не такая. Я мало встречал людей столь же здравомыслящих и не склонных к самообману.
— Ты прав. Во многих отношениях она такой стойкий оловянный солдатик, но выпавшие ей в последнее время испытания наложили свой отпечаток. Она стала более уязвимой. Пять лет назад она не знала, что такое ревность.
— Ты говоришь о том времени, когда мы официально познакомились.
— Я говорю о том времени, когда врач объявил ей, что у нее не будет детей. После этого все изменилось. Вот уже два года она ходит к терапевту, но все без толку. Она не чувствует себя желанной. Ей кажется, что мужчины не смотрят в ее сторону. Отсюда фантазии, что у меня романы на стороне. Она считает себя неполноценной, обманувшей мои ожидания. А я, стало быть, ее наказываю. Тому, кто ополчился на себя, кажется, что на него ополчился весь мир.
— По ней этого не скажешь.
— То-то и оно. Фанни не умеет выплескивать эмоции. Она все таит в себе, разве что вскользь отпустит маленькую реплику. А выходит только хуже. Страдает-то она.
— Еще месяц назад вы мне казались идеальной парой.
— Чужая душа — потемки. Точно так же я думал про вас с Делией, и вот чем кончилось. Тут дай бог с собой разобраться.
— Что ее любит по меньшей мере один мужчина, Фанни знает. Я говорил ей это бессчетно.
— Знает. Поэтому ваш роман куда как кстати. Ты ей помог, Питер. Ты сделал для нее больше, чем кто-либо.
— Ты благодарен мне за то, что я спал с твоей женой?
— Почему нет? Может, она снова поверит в себя.
— Короче, обращайтесь к Чудо-Мастеру. Неудачный брак, душевный разлад, семейные ссоры — звоните, не стесняйтесь, в любое время суток. Мастер обслуживает на дому. Высокое качество гарантируется.
— Твоя горечь мне понятна. Тебе сейчас тяжело. Так вот, чтоб ты знал: для Фанни ты — номер один. Она тебя любит и всегда будет любить.
— Но при этом останется твоей женой.
— Пойми, нас слишком многое связывает. Не один пуд соли вместе съеден. Куда мы друг без друга?
— А мне теперь куда прикажешь?
— У тебя есть свое законное место. Моего друга. Ее друга. Человека, чьей дружбой мы дорожим больше всего на свете.
— То есть начинаем с чистого листа?
— Если ты не против. Все зависит от твоей выдержки. А для нас ровным счетом ничего не изменилось.
Я почувствовал, как наворачиваются слезы на глаза.
— Только не сваляй дурака, — выдавил я из себя. — Больше мне нечего тебе сказать. Обещай мне, что будешь беречь ее как зеницу ока. А нарушишь слово, я тебя из-под земли достану. Задушу своими руками.
Я произнес эти слова, глядя в тарелку, меня трясло. Наконец я заставил себя поднять голову и увидел серьезное лицо Сакса и страдальческие глаза. Я уже собирался встать и уйти, но он протянул руку и ждал до тех пор, пока она не оказалась в моей.
— Обещаю, — сказал он, стиснув мою ладонь. И еще раз повторил: — Обещаю.
После этого ланча я уже не знал, кому верить. У Фанни была своя история, у Сакса своя, и, принимая одну, я должен был отвергнуть другую. Третьего не дано. Как эти две правды, две самоценные реальности ни поворачивай, совместить их все равно не удастся. Почему же они обе представлялись мне в равной степени убедительными? Как получилось, что, все глубже погружаясь в трясину смятения и тоски, я месяц за месяцем не мог сделать между ними выбор? Думаю, дело было не столько в моей поделенной поровну лояльности (хотя отчасти и в этом), сколько во внутренней убежденности, что они оба говорили правду. Каждый — как он ее видел. Никто сознательно меня не обманывал, никто преднамеренно не лгал. Просто нет в природе такой веши, как универсальная правда. Тот случай, когда некого винить и некого защищать, остается одно — сострадать обоим. Если я и был разочарован, то не в них конкретно, а вообще в человеческой природе. Даже сильные — слабы, даже смелые — малодушны, даже мудрые — невежественны.
Я больше не мог отталкивать от себя Сакса. Он был со мной так откровенен, так искренне желал продолжения нашей дружбы, что повернуться к нему спиной было бы чересчур. Но он ошибался, утверждая, будто между нами ничего не изменится. Все изменилось. Из наших отношений ушла невинность. Благодаря Фанни мы вторглись в личную жизнь друг друга и оставили там зарубки. То, что раньше было простым и ясным, стало сложным и мутным. Мало-помалу мы с Саксом приноравливались к новой ситуации. Другое дело — Фанни. С ним я встречался на нейтральной территории, а от нее держался подальше, и, если он звал меня к себе, я под разными предлогами отказывался. Хоть я и примирился с тем, что она осталась с Беном, видеть их вместе под одной крышей было выше моих сил. Мне кажется, она понимала мое состояние и, продолжая передавать через Сакса самые нежные слова, ни на чем не настаивала. В ноябре, через шесть-семь месяцев после нашей последней встречи, она мне позвонила и от имени матери Бена пригласила в Коннектикут на День благодарения. За прошедшие полгода я окончательно сумел убедить себя в том, что у нас с Фанни нет будущего, что, даже если бы она ушла от Бена ко мне, все равно из этой затеи не вышло бы ничего путного. Конечно, такое умозаключение не имело под собой никаких оснований, но оно помогло мне сохранить рассудок, и когда я услышал в трубке слова Фанни, то подумал: «Вот случай испытать себя». Мы с Дэвидом отправились в Коннектикут, и я провел целый день в обществе Фанни. Это был не самый счастливый день в моей жизни, старые раны покровоточили. Но ничего, жив курилка!
Впрочем, в одиночку я бы с этим вряд ли справился. Очень кстати вернулась в Нью-Йорк Мария, и я со всем пылом снова предался нашим веселым утехам. Не она одна врачевала мое разбитое сердце. Были еще танцовщица Дон, и писательница Лора, и студентка медицинского факультета Дороти. Каждая из них, пусть ненадолго, занимала в нем свое особое место. Анализируя собственное поведение, я пришел к выводу, что брак — это не для меня и семейное гнездышко, которое я хотел свить вместе с Фанни, было пустой мечтой. Моногамия — не мой путь, убеждал я себя. Меня притягивает таинство первых встреч, пьянит ритуал соблазнения, возбуждают новые тела, — какое уж там постоянство! С помощью этой логики я создал отличную дымовую завесу между сердцем и головой, или, правильнее, между головой и пахом. Я сам не знал, что делаю. Можно сказать, пошел вразнос. Я трахался, как другие пьют: чтобы заглушить тоску, отупеть, забыться. Я превратился в хомо эректус, такой языческий фаллос, одержимый единственным желанием. Я встречался сразу с несколькими девушками, жонглировал ими, как булавами в цирке, перепрыгивал из постели в постель что твой кузнечик. Это был вихрь, и он меня спасал — до поры до времени. Всякому безумию рано или поздно приходит конец.