— Сколько я летел вниз? — риторически спросил Сакс— Две, ну три секунды. Но в голове успели пронестись разные мысли. Сначала — ужас, осознание того, что падаю. Казалось, больше ни на что не оставалось времени, ан нет. За этой леденящей мыслью последовала другая. Точнее, внутри первой родилась новая, еще более страшная мысль, которой трудно дать имя. Скажем так — абсолютная ясность, истина в последней инстанции. Ни в чем и никогда я не был до такой степени уверен. Говорю о смерти. Не о том, что я вот сейчас умру, а что я уже мертв. Я думал о себе как о покойнике, летящем вниз, хотя был еще жив. Словно из окна выкинули труп. Еще не долетел, не разбился всмятку, а уже отдал концы. На груду чего-то мягкого упало бездыханное тело. В долю секунды я успел увидеть, как отлетела душа.
На языке у меня вертелись разные вопросы, но я его не перебивал. Сакс, не без труда подбирая слова и делая большие паузы, восстанавливал картину того вечера, и я боялся сбить его неосторожной репликой. Честно говоря, из его слов я мало что понял. Уделяя столько внимания второстепенным, на мой взгляд, деталям, он меня только запутал. Все, что произошло между ним и Марией, показалось мне мелким, не заслуживающим серьезного разговора, — банальная комедия нравов. Сакс же, во всем видя причинно-следственную связь, все увязывал в один клубок. Падение с лестницы, с его точки зрения, не было несчастным случаем или простым невезением — скорее, изощренным видом возмездия. Меня все время подмывало сказать ему: «Ты не прав, не надо себя так казнить», но я промолчал. Сидел и слушал, как он подробнейшим образом анализирует свои действия. С педантизмом средневекового теолога он разворачивал аргументацию, исследуя каждый нюанс своего в общем-то невинного флирта с Марией. Слушая его интерпретации, все более утонченные, все более усложненные, я в конце концов понял: в глазах Сакса это — драма, не менее значительная, чем его падение. Собственно, он эти два события и не разделял. Пустяк, короткое объятие стало для него моральным эквивалентом смерти. Если бы не серьезность, с какой он все это излагал, я бы, наверно, посмеялся. И правильно бы сделал. Вместо этого я участливо кивал головой, соглашаясь со всеми бреднями. С опозданием понимаю: если бы я тогда сказал ему все, что думаю, было бы больше пользы. Почему я не расхохотался ему в лицо? Почему не сказал, что у него крыша поехала? Если говорить об эпизоде в нашей долгой дружбе, когда я оказался не на высоте, то это произошло в тот вечер, четыре года назад. У меня был шанс спасти Сакса, и этот шанс я проворонил.
Как выяснилось тогда же, никакого обета молчания он не давал. Просто так получилось. Ему самому было стыдно, что своим молчанием он заставил стольких людей страдать. Никаких мозговых явлений или других последствий падения он за собой не замечал. Он понимал все, что ему говорили, и был уверен, что способен высказаться на любую тему. Все решил момент, когда он впервые открыл глаза и увидел, что его в упор разглядывает незнакомая женщина — как позже выяснилось, медсестра. «Рип Ван Винкль[17] проснулся», — сказала она кому-то, а может, непосредственно ему, он так и не понял. Он хотел ответить, но мысли путались в голове, тело разламывалось от боли, и он — случай для Сакса небывалый — промолчал. К койке подошли врач и вторая сестра, и они втроем стали спрашивать, как он себя чувствует. Пытаясь разобраться в своих мыслях, казавшихся чужими, он с облегчением подумал о том, что, в сущности, не обязан отвечать. По крайней мере тогда. Но потом это повторялось снова и снова. Всякий раз, когда к Саксу кто-то обращался, он испытывал одно желание: отмолчаться. Шли дни, а он продолжал упорствовать, это уже стало для него делом чести, чуть ли не символом веры. Внимательно выслушав обращенную к нему речь и взвесив каждое слово, он вдруг отворачивался к стене, или просто закрывал глаза, или, того хуже, смотрел сквозь собеседника немигающим взглядом. Он понимал, что это ребячество, но остановиться не мог. До врачей и медсестер ему не было дела, передо мной и Марией он тоже не чувствовал особой ответственности. Вот Фанни — это совсем другое. Ради нее он несколько раз был близок к тому, чтобы нарушить свое молчание. Она таких номеров не заслуживала. После каждого ее ухода тень раскаяния пробегала по его лицу, а во рту оставался мерзкий привкус вины. Он осознавал свою никчемность. Случалось, замученный совестью, он делал слабую попытку улыбнуться и шевелил губами, издавая при этом какие-то утробные звуки, словно давая ей понять, что он старается и рано или поздно ему удастся произнести нечто членораздельное. Он еще больше презирал себя за эти ухищрения, но в голове все окончательно перепуталось, и ничего поделать с собой он не мог.
В противовес мнению врачей, Сакс запомнил роковой вечер во всех подробностях, до последнего тошнотворного мига: общий треп, Мария, пожарная лестница, падение, осознание своей смерти, бельевая веревка, удар оземь. Обвал событий, и каждое словно высвечено прожектором. Клубок ярчайших деталей, который надо удержать в памяти, не дать ему укатиться в небытие, — вот причина вынужденного молчания. Не столько отказ от общения, сколько метод самопознания, способ подольше удержать в памяти весь тот ужас, дабы постичь его суть. Молчание как бесконечные раздумья, возможность пережить еще и еще раз каждую фазу падения, задержать себя в воздухе на неопределенное время, в сантиметрах от земли, в ожидании апокалипсиса последнего мига.
Сакс не считал, что заслуживает прощения. Его вина была бессрочной, и обсуждать это не имело смысла.
— В иных обстоятельствах я наверняка нашел бы простое объяснение тому, что со мной произошло, — сказал он мне тогда. — Такого рода случаи — это обычное явление. Каждую минуту люди сгорают в огне, тонут в водоемах, разбиваются на машинах, выпадают из окон. Открывая утреннюю газету, мы тут же натыкаемся на подобного рода истории и невольно представляем себя на месте этих несчастных. Но в моем случае говорить о невезении не приходится. Я не жертва, а соучастник, спровоцировавший инцидент, и, стало быть, должен не закрывать на это глаза, а отвечать за содеянное. По-твоему, я несу чушь? Пойми, я не считаю флирт с Марией Тернер преступлением. Мелко — да, недостойно — да, но не более того. Можно презирать себя за минутную слабость, но, если бы все свелось к перехлесту тестостерона, я давно уже все забыл бы, можешь мне поверить. Но к тому, что со мной произошло, секс имел весьма отдаленное отношение. Я это понял, пока играл в молчанку на больничной койке. Если я тогда решил всерьез приударить за Марией, к чему было придумывать такие сложности, и все это ради того, чтобы она ко мне прикоснулась? Видит бог, существует масса куда более эффективных и менее опасных способов добиться того же результата. Нет, я полез на рожон, рискуя сломать себе шею. Ради чего? Ради минутного объятия в темноте? Там, в больничной палате, я понял: все не так, как мне казалось. Я перепутал причины со следствиями. Мой безумный поступок преследовал иную цель: поставить на кон свою жизнь, а вовсе не вынудить Марию обхватить меня покрепче. Она была всего лишь предлогом, чтобы забраться на перила, той рукой, которая вела меня к катастрофе. Возникает вопрос: зачем я это сделал? Почему неосознанно подвергал себя смертельной опасности? Эти вопросы я задавал себе с утра до вечера, и каждый раз передо мной разверзалась пропасть, в которую я летел навстречу неминуемой гибели. Не хотелось бы излишне драматизировать ситуацию, но то были поистине черные дни. Вывод напрашивался: я подвел себя к гибельной черте. Я не хотел больше жить. Уж не знаю, по каким причинам, но в тот вечер я влез на перила, чтобы покончить с собой.
— Ты был пьян, — вставил я, — и не отдавал себе отчета в своих действиях.
— Я был пьян — и полностью отдавал себе отчет в своих действиях. Просто тогда я этого не знал.
— Софистика чистой воды.
— Я не знал, что знаю, и алкоголь развязал мне руки. Он помог мне сделать то, что я подсознательно хотел сделать.
— Сначала ты уверял меня, что твое падение было следствием страха прикоснуться к Марии. Теперь ты утверждаешь, что падение было твоей целью. Нельзя сидеть на двух стульях. Либо — либо.
— И — и. Одно вело к другому, эти мотивы неразделимы. Я не говорю, что мне самому все понятно, я просто рассказываю тебе, как мне видятся эти события в ретроспективе. Я знаю, в тот вечер я был готов свести счеты с жизнью. Это по сей день сидит во мне занозой, и меня бросает в жар от одной этой мысли.
17
Герой одноименной новеллы Вашингтона Ирвинга, проспавший двадцать лет и, проснувшись, не узнавший своей деревни.