— Странно, — размышлял он вслух. — Оба раза, сочиняя романы, я был отрезан от внешнего мира. Первый раз в тюрьме, и вот сейчас здесь, в лесу, где я живу отшельником. Что бы это значило?
— Это значит, что ты не переносишь одиночества, — ответил я. — Там — живые люди, здесь — вымышленные персонажи. Тебе нужна компания.
Все дни мы бездельничали — ели-пили, купались в пруду, болтали о том о сем. За домом Сакс устроил баскетбольную площадку, и каждое утро, для разминки потренировав броски, мы с ним играли один на один, причем он неизменно разбивал меня в пух и прах. После обеда Айрис ложилась на часок, а мы вели разговоры во дворе и по очереди носили на руках Соню, пока она не засыпала. В первый же вечер я прочел рукопись неоконченного романа Сакса, и в последующие вечера мы допоздна обсуждали как уже написанное, так и дальнейший замысел. Дни были теплые, солнечные. Словом, идиллия.
То, что Сакс дал мне прочесть, составляло примерно треть будущего романа. Поэтому он не ожидал развернутой критики или предложений, как переделать тот или иной пассаж. Он просто хотел услышать от меня, стоит ли ему продолжать.
— Наступает такой момент, когда сам не можешь оценить сделанное, — сказал мне Сакс. — Хорошо, плохо? Это лучшее из всего, что ты написал, или полная хренотень?
Что это не хренотень, было ясно по первой странице, и чем дальше я читал, тем яснее видел: из-под пера Сакса выходит нечто из ряда вон. О чем-то таком в его исполнении я давно мечтал, а то, что для рождения замысла понадобилась катастрофа — с этих новых позиций она рее не выглядела столь зловеще. Так, во всяком случае, я тогда рассуждал про себя. При всех огрехах, с учетом возможных сокращений и переделок, главный вывод был такой: на Сакса снизошло вдохновение, и это надо поощрить.
— Пиши и ни о чем не думай, — сказал я ему наутро за завтраком. — Если тебя хватит на всю дистанцию, это будет великая книга, запомни мои слова. Книга, которая останется надолго.
Закончил ли он ее — этого мне знать не дано. В ту минуту я был уверен, что закончит, и, когда мы с Айрис прощались с ним, садясь в машину, у меня на этот счет, опять же, не было никаких сомнений. Мы ведь о многом успели в те дни переговорить, и я понял: он контролирует свои поступки и четко видит перспективу. Если я тогда был прав, а роман он все же не закончил, то не может быть ничего ужаснее. Из всех трагедий моего несчастного друга эта для меня — самая непереносимая. Не хочу сказать, что книги важнее, чем жизнь, но все мы смертны, все рано или поздно исчезнем, а книга Сакса пережила бы ее автора. Так, во всяком случае, мне верилось когда-то. А что мы имеем в сухом остатке? Мы имеем всего лишь обещание книги, великолепное начало, полсотни машинописных страниц и записей в блокнотах, сваленных как попало в картонной коробке. Да еще два разговора заполночь, под безлунным, усыпанным звездами небом. На мгновение показалось — он заново родился и впереди у него необыкновенное будущее, а на самом деле он был в шаге от конца. Не прошло и месяца после нашей вермонтской встречи, как Сакс бросил роман. Однажды в середине сентября он вышел из своего деревенского дома — и канул в неизвестность. Не написав больше ни строчки.
В память о несбывшемся замысле я взял его название для этой книги: «Левиафан».
4
Прошло почти два года, прежде чем мне довелось снова его увидеть. О его местонахождении знала только Мария, с которой Сакс взял обещание молчать. Многих на ее месте это не остановило бы, но она, дав слово, держала рот на замке, хотя для нее это было сопряжено с реальной опасностью. Время от времени мы с ней виделись, и всякий раз, когда речь заходила о Саксе, у меня складывалось впечатление, что об исчезновении Сакса ей известно не больше моего. Прошлым летом, узнав, как много она от меня скрывала, я пришел в ярость. Я готов был ее убить. Впрочем, это уже моя проблема. Она ничем не заслужила такого к себе отношения — слово есть слово, и, хотя ее молчание дорого ему обошлось, я понимаю, что не вправе ее осуждать. Если кто-то и должен был нарушить молчание, так это Сакс. В конце концов, он заварил эту кашу, а Мария просто его покрывала. Но Сакс словно воды в рот набрал. Затаился и два года не подавал о себе вестей.
Вроде он был жив, но чем дальше, тем больше сомнений на этот счет у нас у всех возникало. Зацепиться-то не за что — так, какие-то обрывки. Из Вермонта уехал, машину бросил, на короткий миг объявился в Нью-Йорке. Остальное — из области догадок. Поскольку в свою бруклинскую квартиру он нагрянул без предупреждения, мы решили, что он хотел сообщить Фанни нечто важное, о чем нельзя было сказать в письме или по телефону, но, увы, до этого так и не дошло. Среди ночи он ворвался в спальню («не в себе, глаза безумные») и, на свою беду («свет был включен, мы с Чарльзом занимались любовью, даже не прикрывшись простыней»), увидел то, что он меньше всего ожидал увидеть. Прежде чем Фанни успела открыть рот, он попятился в прихожую, бормоча на ходу извинения. Она вскочила с постели и бросилась следом, но он уже захлопнул входную дверь и кубарем скатился по лестнице. Голая, она подбежала к окну и громко его окликнула. Сакс на мгновение остановился и помахал ей. «Я вас благословляю!» — крикнул он и, послав ей воздушный поцелуй, скрылся в темноте.
Фанни тут же позвонила нам. Она подумала, что мы следующие. Но нет, мы с Айрис просидели полночи в ожидании Сакса, и все впустую. После этого следы его затерялись. Фанни периодически названивала по вермонтскому телефону — никто не отвечал. С каждым днем наши надежды на то, что он туда вернется, таяли, а панические настроения нарастали. Другого выхода не было — Фанни взяла напрокат машину и на субботу-воскресенье поехала в Вермонт. По приезде она мне позвонила. Ситуация непонятная. Входная дверь не заперта, машина стоит во дворе на своем обычном месте, в холодильнике еда, письменный стол в рабочем состоянии: отпечатанные страницы сложены стопкой, из пишущей машинки торчит незаконченный лист, рядом валяются ручки. Впечатление такое, что он в любой момент вернется. Если бы Бен решил уехать, сказала Фанни, он бы запер дверь на ключ, спустил воду в трубах, отключил электричество. «А главное, он бы забрал с собой рукопись, — добавил я. — Все остальное он мог забыть, но только не рукопись».
Все это не укладывалось в голове. Мы вместе прикидывали и так и этак, но загадка осталась без ответа. С чем был связан столь внезапный отъезд? Был ли он добровольным, или тут замешаны какие-то темные личности? Последний вариант вроде бы исключался, ведь Сакс сумел добраться до Нью-Йорка. Пускай немного не в себе, но целый и невредимый. Но если с ним было все в порядке, то почему он не вернулся обратно в Вермонт? Почему бросил свою машину, одежду, работу? Мы перебирали самые разные варианты, но так и не пришли к удовлетворительному объяснению. Слишком много белых пятен, слишком много в этом уравнении неизвестных. После месяца бесплодных гаданий я посоветовал Фанни объявить Бена в розыск и встретил неожиданное сопротивление. Она больше не имела на него никаких прав, поэтому отказывалась вмешиваться. После ночного инцидента он был волен делать все, что ему заблагорассудится; и вообще, насильно возвращать его в лоно семьи она не собиралась. Ее новый друг Чарльз, с которым к тому времени мы успели познакомиться, парень при деньгах, готов был нанять частного детектива. «Выясним, что с ним, — сказал он. — Никто не собирается возвращать его насильно. Просто надо убедиться, что он исчез, потому что хотел исчезнуть». Мы с Айрис сочли этот план разумным, но Фанни опять же встретила его в штыки: «Он нас благословил, все равно что попрощался. За двадцать лет я его хорошо изучила. Он не хочет, чтобы его искали. Один раз я его уже предала, с меня хватит. Оставим его в покое. Надумает вернуться — вернется. А нам остается только ждать. Поверьте мне, это единственно правильная линия поведения. Мы должны запастись терпением. Свыкнуться с мыслью, что его нет».
Так, в полной неизвестности, прошли два года. Айрис и Чарльз прямо говорили, что Сакса уже нет в живых. У меня на его счет не было ни интуитивных догадок, ни экстрасенсорных прозрений, просто смутное ощущение, что я его больше не увижу. «Смутное», потому что я давно перестал что-либо понимать. В первые месяцы после его исчезновения меня раздирали довольно бурные и противоречивые эмоции, но, когда они сгорели дотла, в душе не осталось ни гнева, ни скорби. Его отсутствие перестало восприниматься как личная трагедия. Мое воображение спасовало. Сакс стал «черной дырой». Из пропавшего друга превратился в пример моих ограниченных способностей проникать в суть вещей, в символ непознаваемости мира. Я выражаюсь туманно, но иначе не получается. Айрис обозвала меня буддистом, и она по-своему права. Христианка Фанни настаивала на том, что Бен рано или поздно вернется, атеисты Айрис и Чарльз яростно доказывали прямо противоположное, и только я как верный последователь дзен, для которого существует лишь Абсолютная Пустота, не мог ничего сказать по этому поводу. Впервые за все время, что Айрис меня знала, я не имел собственного мнения.