Так случилось, что в ночь на субботу со Среднего Запада пришел мощный циклон, и к утру снегу навалило по колено. Следовало, конечно, связаться со звонившей мне женщиной, но я сдуру не спросил номер ее телефона, и в час дня, не дождавшись от нее отбоя, понял, что надо поторапливаться. Я надел пальто и галоши, сунул в карман рукопись нового рассказа, вышел на Риверсайд-драйв и двинулся в сторону станции метро на углу 116-й стрит и Бродвея. К тому времени небо немного расчистилось, но мостовая и тротуары все еще были завалены снегом, и улицы обезлюдели. У обочины, безнадежно утонув в сугробах, сиротливо стояли брошенные легковушки и грузовики. Изредка мимо проезжал какой-нибудь смельчак, но стоило ему резко затормозить на светофоре, как машина становилась неуправляемой. В другое время эта катавасия меня бы позабавила, но холод был такой, что я не мог высунуть носа из-под шарфа. Весь день температура неуклонно падала, воздух обжигал легкие, а шквальные порывы ветра с Гудзона буквально подталкивали меня в спину. До метро я доковылял, не чувствуя рук и ног. Как ни странно, поезда ходили, из чего я сделал вывод, что и читка состоится. Я купил жетон и вышел на платформу.
Когда в начале третьего я вошел в «Таверну Нэша» и мои глаза привыкли к темноте, я не увидел там ни одной живой души. За стойкой бармен в белом переднике, грузноватый мужчина лет сорока, методично протирал рюмки красным полотенцем. В его взгляде я прочел легкую досаду, как будто мое неожиданное появление нарушило его одиночество.
— Скажите, здесь должно состояться литературное чтение? — спросил я, чувствуя себя круглым идиотом.
— Отменили, — услышан я в ответ. — Не видите, что творится? Стихи — дело хорошее, но своя задница дороже.
Я сел за стойку бара и заказал виски. Я продрог до костей, и, прежде чем снова выйти на этот холод, мне надо было хоть немного согреться изнутри. Напиток был божественный, и, осушив стакан двумя глотками, я заказал еще. Когда от второго стакана осталась половина, в бар вошел новый посетитель — высокий, чрезвычайно худой молодой человек с узким лицом и каштановой бородкой. Он потопал ногами на пороге, похлопал рукавицами и пару раз шумно выдохнул из легких морозный воздух. Он сразу обращал на себя внимание: этакая каланча, в побитом молью пальто и бейсбольной кепке «Нью-Йорк Нике», поверх которой намотан голубой шарф, закрывавший уши. Он был похож на человека, страдающего от зубной боли, или, скорее, на русского солдата в зимнем Сталинграде. А еще в нем было что-то от Икабода Крейна и Джона Брауна.[2] Эти два образа — один комический, второй трагический — родились в моей голове почти одновременно. Столь чудаковатый вид должен был порождать у всех насмешливые улыбки, но его пронзительные глаза сразу отбивали всякую охоту смеяться. За обманчивым первым впечатлением — долговязый баскетболист в странном прикиде — вас ждало открытие: от взгляда этого человека ничто не ускользало, а в его голове крутились тысячи шестеренок.
Окинув взором пустой зал, вошедший приблизился к стойке и задал бармену тот же вопрос, что и я. Ответ был более или менее таким же, только бармен прибавил, показав на меня пальцем:
— Этот тоже пришел послушать. Интересно, во всем Нью-Йорке нашлись сумасшедшие, не считая, конечно, вас двоих, кто по собственному желанию вылез из дома в такую погоду?
— Почему нас двоих? — возразил новоприбывший. — Вы, кажется, забыли посчитать себя.
— Ничего я не забыл. Не сравнивайте. Я обязан прийти, а вас никто не заставлял. Вот о чем я толкую. Если я не выйду на работу, то потеряю это место.
— Я тоже в некотором смысле вышел на работу, — сказал долговязый. — Мне пообещали заплатить пятьдесят баксов, а в результате я только зря прокатился на метро за собственный счет.
— Ну, если вы должны были выступать, тогда конечно, — согласился бармен. — Тогда это к вам не относится.
— Остается один человек в целом городе, который без необходимости покинул теплое гнездышко.
Тут и я подал голос:
— Если вы обо мне, то, считайте, в вашем списке никого не осталось.
Замотанная шарфом голова повернулась в мою сторону, и я увидел широкую улыбку.
— Так вы, стало быть, Питер Аарон?
— Стало быть, — ответил я. — Из чего следует, что вы — Бенджамин Сакс.
— Единственньгй и неповторимый, — довольно хмыкнул долговязый. Он подошел к моему столику и протянул руку. — Рад, что вы пришли. Я тут кое-что из вашего прочел, и мне захотелось с вами познакомиться.
Так, пятнадцать лет назад, началась наша дружба — в пустом баре, где мы поочередно поили друг друга, пока у нас не кончились деньги. Продолжалось это часа три, а то и все четыре, потому что, когда мы наконец оторвались от стойки и на нетвердых ногах покинули это гостеприимное заведение, уже стемнело. И как же невыносимо тяжело, зная, что Сакс погиб, возвращаться в тот день, когда он блистал умом и остроумием, не говоря уже о щедрости. Вопреки очевидному, мне трудно себе представить, что жизнелюб, сидевший со мной тогда в баре, и одинокий волк, убивший себя на прошлой неделе, — один человек. Каким долгим и мучительным, должно быть, стало для него это путешествие; от одной мысли к горлу подступает ком. За пятнадцать лет Сакс прошел свою голгофу, и в конце, скорее всего, он изменился до неузнаваемости. После такой дистанции разве вспомнишь, каким ты был в начале пути…
— Вообще-то я слежу за литературным процессом. — Он размотал шарф, стянул бейсболку и коричневое пальто до пят, свалил их грудой и сел на соседний табурет. — Две недели назад я про вас даже не слышал, и вдруг, какой журнал ни открой, везде вы! Сначала мне попался на глаза ваш отклик на дневники Хуто Балля.[3] Великолепное эссе, подумал я, живое и хорошо аргументированное, плюс отличное знание предмета. Не со всеми положениями я был согласен, но серьезность авторской позиции и доказательная база вызывали уважение. Этот парень, пожалуй, слишком уверовал в силу искусства, сказал я себе, зато у него есть собственная точка зрения, и ему хватает ума не считать ее единственно правильной. А дней через пять мне пришел по почте журнал, и я сразу наткнулся на ваш рассказ «Тайный алфавит» — о студенте, который обнаруживает послания некоего высшего разума на стенах домов. Он мне так понравился, что я прочел его три раза. «Кто этот Питер Аарон? — гадал я. — И где он прячется?» Словом, когда мне позвонила Кэти, как бишь ее фамилия, и сказала, что Палмер отказался от участия в чтении, я тут же посоветовал ей связаться с вами.
— Так вот кто вытащил меня сюда, — только и сумел выдавить я из себя, совершенно опешив от всех этих комплиментов.
— Увы, все вышло не так, как мы с вами предполагали.
— Может, оно и к лучшему, — сказал я. — Мне не надо выходить на лобное место с трясущимися поджилками.
— Матушка-Природа вовремя вмешалась.
— Вот-вот. Госпожа Удача спасла меня от позора.
— Я рад, что вам не пришлось мучиться, а то б меня замучила совесть.
— Все равно спасибо за приглашение. Для меня оно много значило, и, если честно, я вам чрезвычайно благодарен.
— Я сделал это не для того, чтобы заслужить благодарность, а из любопытства. Рано или поздно я бы вас нашел, но тут подвернулась эта возможность, и я посчитал, что для знакомства более изящного повода не придумаешь.
— И вот я сижу на Северном полюсе в компании самого адмирала Пири.[4] С меня выпивка.
— Хорошо, но только если сначала вы ответите на мой вопрос.
— А разве вы меня о чем-нибудь спрашивали?
— Я спросил, где вы все это время прятались. Может, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что вы сравнительно недавно в Нью-Йорке.
— Я действительно уезжал. Вернулся примерно полгода назад.
— И где же вы жили?
— Во Франции. Около пяти лет.
— Тогда понятно. Но почему Франция?
— Просто хотелось уехать куда-нибудь подальше отсюда.
— Учились? Может, работали в ЮНЕСКО или в какой-нибудь крутой международной юридической фирме?
— Если бы. Я жил на подножном корму.
— А, приключения экспатрианта. Начинающий американский писатель едет в Париж открывать для себя европейскую культуру и французских красоток, а заодно уютные кофейни и крепкие сигареты.
— Тоже нет. Мне не хватало воздуха. Я выбрал Францию, потому что знал французский. Если бы говорил по сербохорватски, наверно, оказался бы в Югославии.
2
Икабод Крейн — школьный учитель, герой рассказа Вашингтона Ирвинга «Легенда о Сонной лошине» (1820). Джон Браун (1800–1859) — радикал-аболиционист из Виргинии, поднявший вооруженное восстание за отмену рабства и повешенный.
3
Хуго Балль (1886–1927) — поэт-дадаист, в чьем кабаре, по легенде, в 1916 г. родилось название литературного движения Дада.
4
Пири, Роберт Эдвин (1856–1920) — американский адмирал и исследователь Арктики, в 1909 г. на собачьих упряжках достиг Северного полюса.