Она продолжала:
— Франко-Африканской корпорации не под силу эксплуатировать такие месторождения, как в Сан-Лючидо, где требуются высокие технологии, первоклассные специалисты. Вам придется или перепродать земли, или основать новое общество. Может быть, у вас уже созрело решение? Мне известно, что вы располагаете немалым капиталом, но все же… Может быть, вы склоняетесь к сотрудничеству? Хотите заключить соглашение, или, по-гречески, «симфонию»? Устроят вас тридцать процентов по акциям плюрального вотума? Ведь здесь вам все время придется иметь дело с лирами, и участием Триеста не стоит пренебрегать.
— Тем более что итальянский комиссионный налог при обмене вам выгоден, ибо составляет для покупающего всего четыре процента.
— Но мы не итальянцы, мосье, — гордо произнесла она, — мы греки, на нас не распространяется этот комиссионный налог.
Левис смотрел на нее в ореоле фосфоресцирующего света. Она не улыбалась, но ее лицо казалось ему абсолютно открытым; по-гречески крупные черты лица с резкими линиями, как на слишком новых камеях, выставленных в лавочках Вомеро. Прямые, честные губы; такой рот всегда говорит правду; а такие глаза, умеющие смотреть дальше, чем обычно смотрят женщины, никогда не опускают. Черные волосы гладко зачесаны, как у ее сестер, греческих статуэток из обожженной глины, и все-таки на челе — романтическая печать тысяча восемьсот тридцатого года[4]…
— В любом случае, — продолжала она с настойчивостью, — мне надо знать, согласны ли вы уступить нам уже теперь часть прав? Тогда мы могли бы оказать вам ценную помощь.
Четкость слов убивала мелодию голоса, уничтожала подтекст: ее французский язык был безупречен, без всякого акцента, с очень точными оборотами, поданными в вежливой форме, без ошибок в выражении оттенков, с металлом назальных гласных, без модных сокращений, без лексической неряшливости. Язык сильный, но не натужный, полный достоинства.
Пока она говорила, Левис размышлял, как бы задать ей вопросы, которые он привык задавать женщинам с фамильярной, всегда выручавшей его учтивостью. Однако он чувствовал, что она ничего не ответит или выскажет ему чистую правду (а бывает ли другая?), и он не решился.
Первый раз в жизни перед ним был человек, абсолютно уверенный в себе, позволяющий себе выражать только те чувства, которые гарантированы кассовой наличностью.
И все-таки в ночной тишине голос, не теряя волевых интонаций, звучал приподнято, чуть изменив свою тональность.
Левис вдруг заметил, что он не вслушивается в то, что она говорит, поглощенный только переливами голоса; а ведь от него ждут ответа.
Две волны жасминного аромата накатились одна за другой.
— Сожалею, мадам, но принять ваши предложения не могу. Мы решили вести разработку сами.
Часть вторая
При пробуждении у Левиса не было ни опухших век, как у любителя бургундского, чьи почки мучительно трудились всю ночь, ни покрасневших глаз неутомимого книгочея, ни — как у влюбленных — синих кругов под глазами, этих своеобразных обручальных колец, ни липких прядей, как у танцоров на следующее утро после бала, ни характерной для азартных игроков кожи, хранящей отсвет зеленого сукна. Из-под простыни выглядывала голова тридцатилетнего мужчины с неправильными чертами лица, резко очерченным носом, мягким овалом щек. Пробивающаяся бородка подчеркивала тяжелую форму челюсти.
Левис никогда не приобретал ни мебели для офиса, ни рабочего стола, ни американских каталожных ящиков, ни смирненских[5] ковров, ни кресел, обтянутых свиной кожей. Творил он только в спальне, как поэтесса. Во время работы его окружали те же предметы, которые были рядом с ним постоянно — и когда он болел, и когда дремал, уронив книгу на пол, и когда целые дни проводил дома, и наконец когда изредка принимал у себя гостей. В шкафу работы Буля один ящик предназначался для рабочих папок, другой — для каталожных карточек, третий — для носовых платков, четвертый — для туалетных принадлежностей, пятый — для отчетов инженеров, шестой — для бумаг, у которых истекал срок действия (они пахли брильянтином). Когда Марсьяль входит сюда утром, он похож скорее на знакомого из провинции, приехавшего навестить своего друга, чем на секретаря, приносящего почту. Если Левис не ночует дома, Марсьяль находит на кровати записку с указанием, что покупать и что продавать, как только будет известен курс, с кем надо встретиться и т. д.
5
Знаменитые ковры, изготовлявшиеся в г. Смирна, основанном греками во втором тысячелетии до н. э.