Дом, правда, быстро наполнялся людьми, все знали, что утром Левиса легче застать. Приходили клиенты, посредники, биржевые дилеры, агенты по перепродаже. Беспрерывные телефонные звонки — резкие, сварливые, перекрывающие дробь, выбиваемую ундервудом. По аппарату прямой связи, стоящему в изголовье кровати, он связывался с офисом, с инженерами, с персональным боксом на Бирже.
Просыпаясь поздно, он, не вставая с постели, сразу погружался в водоворот громко звучащих телефонных звонков-заказов по спросу и предложению. Вся эта активность, современный комфорт, напряженная жизнь, с предельной тратой нервной энергии и сложностью расчетов, резко контрастировала с его домом — пузатой виллой XVII века, дремлющей на одной из зеленых улочек левого берега. За окнами — сад Ле Нотра, точно восстановленный (включая галерею) нынешними хозяевами, выходцами из Мексики. Деревья и пруды в голубоватой изморози — уже наступила настоящая зима. Ничто не напоминает Сицилию, если не считать образцов серы в чаше — каждый со своей этикеткой — и редких ультрамариновых сполохов на небе.
Не выбираясь из постели, Левис дает указания, уточняя детали спорных вопросов.
«Я кустарь, работающий на дому, — говорил он. — У меня нет цели „привлечь богатство“, стать „золотым королем“, иметь „власть, которую доставляют деньги“ или делать еще что-либо из того, что так волнует консьержек. Работа меня забавляет. Обсуждать проценты по ссуде мне интереснее, чем править парусом; составлять договор с каким-нибудь обществом интереснее, чем играть в покер. Вот и все».
На Административном Совете Франко-Африканской корпорации Левис не стал докладывать о результатах своей поездки на Сицилию. Реализуя свой замысел, — а Левис был упрям, — он собрал кое-какие капиталы и основал акционерное общество на свои собственные средства; акции уже печатались. Как только все будет готово, он добьется, чтобы они прошли котировку сначала в Париже, затем в Триесте и Нью-Йорке. Бригада механиков, специалистов-химиков, техников-монтажников уже отправлена. Левис рассчитывал в конце месяца начать в Сан-Лючидо серьезные работы.
Такой удачный разворот дел тем не менее вызвал у него плохое настроение, почти приступ неврастении. Как многие представители его поколения, Левис бывал то практичным, то немного сумасшедшим, то уравновешенным, то нервозным. Ему не нравилось, что словечко «успех» приклеилось к нему, как «шулерская карта» к руке игрока. Выгоду приносили даже весьма рискованные предприятия. (Именно к этому времени общество «Сталь и чугун» сумело — несмотря на кризис промышленности — ввести в тунисском городе Джебеле четыре домны производительностью двести пятьдесят тонн каждая, и с большой прибылью.) Его раздражало, что все уверены, будто он четко следует от успеха к успеху, тогда как на самом деле он всегда получал меньше, чем ожидал. Накануне в клубе он прервал игру в карты, потому что ему надоело выигрывать. «Финансисты прозорливы только в финансах, — говорил он. — Это дар, похожий на горб. В остальном они тупицы. Французы, кажется, все ударились в бизнес. Только этого не хватало».
Был ли Левис влюблен в Ирэн?
Он так часто бывал уверен, что влюбился, а потом останавливался (или его останавливали) на полпути, что и на сей раз не решился бы ответить на этот вопрос. Левису казалось, что он умеет жить в полном согласии с самим собой, храня эгоистичное одиночество, нарушаемое только ради удовлетворения инстинктов. К тому же он не отличался сильным характером. Вовсе нет. Левис говорил, что в любви удары ниже пояса не опасны. И не пытался полностью разобраться в себе. Что это — гордость или цельность натуры? Ему было все равно, потому что он всегда импровизировал. Первичные рефлексы заменяли ему мудрость и воспитание.
Однако равнодушие не исключало того, что порой он чувствовал в душе смутную давящую тяжесть. Где источник этого хронического недомогания? На Сицилии?
Обычно гордость Левиса не участвовала в его действиях. На Востоке сказали бы, что он никогда «не терял лица»; даже, пожалуй, напротив. Но, произнеся ту лаконичную фразу, которой он завершил вечерний разговор, Левис почувствовал себя побежденным. Его сломило возникшее уважение к неведомой воле, флюиды, исходящие от сильной личности, — ни время, ни расстояние не смогли ослабить этого ощущения. В дни столетнего юбилея Паскаля Левис вычитал из дневника этого еще недостаточно оцененного автора несколько мыслей. В память ему запала следующая: «Любовь рождает прежде всего уважение». Сначала эта мысль его рассмешила, потом заставила задуматься. Об Ирэн он вспоминал скорее как о представительнице конкурирующей компании, реже как о незаурядной человеческой личности. Но то, что женщина не хотела пренебречь своими интересами (в том числе и ради него), приводило его в замешательство; то, что женщина имеет обязанности в иной сфере, нежели любовь, его просто шокировало.