— В Турции дожди все время, — сказала Ирэн.
— Конечно, если бы греки заняли Константинополь, у нас была бы другая погода.
Левис посмеивался над ней, но она не воспринимала шутки, сконцентрировав в себе неистребимую ненависть греков к туркам.
— Ваши литературные связи с Турцией, при том, что вам, французам, досталась роль обманутого мужа, — просто невыносимы. Неужели вы не усвоили урок войны? — Ирэн показала галеру — обшарпанную, с облезшей краской, но все еще на ходу, — пришвартованную недалеко от древнего королевского дворца.
— Да я не защищаю турок, — возразил Левис.
— Нет, защищаете.
— Да нет же!
Ирэн вздохнула, это был, по выражению Байрона, «один из тех греческих вздохов, от которых вздрагивает Босфор».
Их судно должно было отчалить только после обеда. Они поднялись к Святой Софии. Стражник у дверей мечети, прежде чем пустить их, спросил, не являются ли они греками или армянами.
— Я подданная Эллады, — гордо ответила Ирэн. Турок преградил вход саблей, и Левис вынужден был показать ему новый французский паспорт Ирэн.
— Подумать только, мы могли сюда вернуться, мы, хранители христианства на Востоке, а в результате здесь хозяйничают эти фанатики турки, взяточники и грубияны, которые умеют только убивать. Они, видите ли, не желают видеть греков в Константинополе! Хотят, чтобы у них все было турецкое — торговля, банки! Это смешно![13]
Левис шаркал неудобными музейными тапочками, как лыжами, он шел за Ирэн среди ковров и византийской керамической плитки, пытаясь заставить ее замолчать. Никогда на Западе он не встречался с такой силой ненависти. Ничего похожего на вражду между немцами и французами, например, которая даже в крайних проявлениях несет в себе что-то человечное. В глазах Ирэн сверкала пятивековая неутоленная ненависть; обычно спокойная, она никак не могла перебороть ярость. Возможно ли, чтобы существо, настолько ему близкое, в мгновение ока поддалось чувству, которое он даже не способен представить себе? Первый раз Левис почувствовал, что связал свою жизнь с существом совсем незнакомой расы. Во дворике возле мраморного с золотом, в стиле рококо, фонтана, подающего чистейшую воду, эти людоеды в новых каракулевых фесках, попыхивая трубками в синих велюровых чехольчиках, спокойно курили, а вокруг порхали голуби.
Покинув Константинополь, в конце дня корабль сделал остановку в Муданье на азиатском берегу. Они сразу же сошли на берег. И тотчас же в оливковой роще увидели нагромождение автомобилей, брошенных греками при бегстве летом 1922 года. Рядом с машинами лилейно-белого, шафранного, фиолетового, табачного цветов колесами кверху покоились скелеты грузовиков, присланных англичанами. Знаки и номера военных подразделений еще поблескивали на их бортах.
— Греческая дивизия сдалась здесь в полном составе, — пояснил гид.
— Уйдем отсюда. Я поднимаюсь на корабль, — проговорила Ирэн.
В глазах ее стояли слезы.
Утром, когда Левис проснулся, пароход выходил из пролива Дарданеллы. Было жарко. Небо словно встало на дыбы; чайки лениво парили, измученные солнцем, от которого не защищало ни одно облачко, на волны, как на мягкие верхушки деревьев. Слева опускаясь — Кумкале под охраной турецкой артиллерии, Троя и азиатский берег; справа — Седдюльбахир, усыпанный костями воинов. Над поверхностью воды выступали мачты и трубы затопленных английских кораблей; рядом с ними догнивал французский крейсер. Вся растительность как бы разом исчезла, спаленная нещадным солнцем. Земля и небо переходили друг в друга без всяких границ. Мягкие изломы холмов и металлического отлива море тянулись в бесконечность. В атмосфере полной гармонии земли и неба входил корабль в мир богов и героев, предающихся любви в ложбинах, на опавшей листве платанов. Левис спустился с палубы и вошел в каюту к Ирэн.
— Вставайте скорее, вот и Средиземное море, ваша матушка морская стихия.
Когда они поднялись на палубу, был уже виден город Митилини[14] с мягкой впадиной в самом центре занятого им пространства, словно тело спящей женщины.