К вечеру похолодало. Левис поднялся, ощущая прилив сил: он отправится на Сицилию. Он создаст там акционерное общество, направив акции в Нью-Йорк и Буэнос-Айрес, чтобы привлечь сбережения итальянских эмигрантов… К тому же, если поразмыслить, разве не мог бы он образовать первоначальный фонд, не прибегая к содействию Франко-Африканской корпорации? Тогда это было бы его личное дело. В своих тщеславных мечтах он давно к этому стремится. Одним словом, почему бы не позволить себе такой риск? Левиса вдруг охватило предчувствие, что этот риск сыграет немалую роль в его жизни.
Слух, привыкший к уличному шуму, уже пресытился тишиной. Левис включил фары и двинулся к багровому зареву. Ущелье света, розовеющее во тьме, разгоралось все ярче, по мере того как все более оживленной становилась дорога к Парижу.
Елисейскими Полями Левис добрался до нового района; среди самых новых зданий на площадке, покрытой щебенкой, располагался дом мадам Маниак. Левис пересек вестибюль — по черным и белым плитам зацокали железными подковками его ботинки, — оглядел себя, повернув голову к сплошному во всю стену зеркалу (красивые — живые и жесткие — карие глаза, энергичная челюсть, в естественном беспорядке пышная черная шевелюра, расстегнутая охотничья куртка), взял собаку на руки и поднялся по лестнице.
Элси Маниак принадлежала к людям, которые не удовлетворяются тем, что придают окружающему — друзьям своим и вещам — оттенок изысканности, очевидной незаурядности; избыток оригинальности выплескивается у них прямо на лестницу. На первой площадке бросалась в глаза отливающая всеми цветами радуги ваза, открывая посетителю застывшее великолепие ацтекской цивилизации; на второй — светильник в форме гондолы, украшенный кисточками, словно взятыми с головного убора кардинала.
У мадам Маниак все дышало безукоризненным совершенством. Не имея громкого имени, она окружила себя тайной, иногда направляя в газеты протестующие письма, если был нарушен ее запрет называть в светских новостях имена принимаемых ею гостей. Словно королева-инкогнито, она всегда приковывала к себе внимание.
После неудачного брака мадам Маниак принесла все, что имела, на алтарь дружбы, отдавая свое тепло этому холодному мрамору. Каждый вечер к шести часам (к этому времени она старалась обязательно вернуться) собирались гости и начинали обсуждать современные события, критиковать всех и вся, не забывая при этом обратить внимание на противоречивость движений человеческого сердца. Она принимала одних и тех же друзей, всем внушая уважение к ним, что они, очень особенно пожилые ценили. И прекращала видеться с ними только в том случае, если они «глупо женились», то есть женились на молоденьких.
Светильники на полу напоминали шахтерские лампы перед спуском в забой, их спокойный свет поднимался вдоль стен, сознательно оставленных без всяких картин. В ее салоне не было — как в залах магазинов — бросающих прямые лучи источников света; салон скорее напоминал дворец знаменитого антиквара, строгого, скрывающего свое имя; по залам ведет вас господин с ухоженными руками иудейского священника, демонстрируя холл, стены которого затянуты серым муаром, а в центре выставлена статуя Будды IV века — счастливый итог изнурительных поисков.
Левис вошел тяжелой походкой и, не здороваясь, уселся прямо на пол, вытянув к камину ноги в тяжелых ботинках, которые от тепла сразу начали излучать пар, рядом посадил собачонку — от влажной шерсти ее пошел резкий запах; он считал верхом изысканности, появляясь в элегантно разодетом обществе, не обращать внимания на свою одежду, ему нравилось производить впечатление грубой силы и дурного воспитания. Он, например, охотно садился за обеденный стол в куртке рядом с декольтированными дамами, заказывал какие-нибудь редкие блюда, чем приводил в замешательство слуг.
Рядом с ним, придвинувшись к самому огню так, что теплый воздух от камина чуть шевелил штанины его брюк, расположился князь де Вальдек. Князь де Вальдек олицетворял то, что Пьер Кулевен называл «старой Францией»: кожа лица у него была вся в мелких морщинках, он никогда не здоровался за руку, носил деревенского покроя пиджак, башмаки на пуговицах, на шее галстук в виде банта; при добром сердце он имел весьма неприветливый вид. С чуть ленивой, немного печальной грациозностью он умел поддержать разговор на любую тему, обладая даром делать вид, что способен судить обо всем. Он принадлежал к «бывшим» представителям расы, не знающей, что такое труд: все утро занимался своим туалетом, после обеда отправлялся на поиски старинных изданий XVII века или к гадалкам; кроме него никто, кажется, не посещал чайные салоны; при этом он всегда одевался словно на выход, даже если ужинал в одиночестве. Из кокетства никогда не называл своего возраста. Когда ему задавали этот вопрос, он произносил: «…сят», проглатывая первую половину слова. Его так и звали — «Сят». Дня не проходило, чтобы князь не затевал какой-нибудь спор. Он заключал пари на скачках, предпочитал посещать не кино и не мюзик-холл, а театр — все это было уже уходящей эпохой.