мастерскую.
-- Много чести, много чести, -- довольный, зашумел хозяин, -- мы ведь со святыми угодниками возимся. Пейзаж у нас только условный. Горочки, деревца чахлые, зелень скупая... Где уж нам учеников Алексея Кондратьевича контролировать, мы богомазы...
Саврасов зажал уши и сказал Левитану:
-- Не верь ему. Сам оканчивал курс в Школе живописи на Мясницкой, позднее премию получил за картину "Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем". У меня и памяти нет, а вещь эту до сих пор помню. Шумела. Завистники ее обступали гурьбой в помалкивали.
Грибков безнадежно махнул рукой и с болью сказал:
-- Что вспоминать времена plusquam регfektum (давно прошедшие). Прошли без следов всяких.
-- Для кого как, -- не согласился Алексей Кондратъевич. -- А Общество любителей художества забыл? Кто там за исторические картины сорвал несколько первых премий? Ох ты, богомаз хитрый!
На другой день Левитан принес свою картину. В кабинете Сергея Ивановича за зеленым ломберным столиком играли в винт Саврасов, хозяин и двое каких-то незнакомых людей. Грибков нарочно затевал игру, чтобы проиграть Саврасову, иначе бы он не взял помощи. Алексей Кондратьевич недолго посмотрел картину, взял мелок, которым записывал выигрыши и проигрыши на сукне, и на исподе левитановского пейзажа написал: " Больш . серебр. медаль".
-- Одобряю вполне и категорически, -- сказал Грибков, -- ученик того стоит.
Вдруг один из винтеров, самый старый, сухонький, с маленькими живыми серыми в крапинках глазками, резко проговорил:
-- А я нахожу, что картина немного вымучена...
Грибков нашел в картине столько достоинств, что Левитан со страхом поглядывал на Саврасова. Сергей Иванович кричал об учениках, побеждающих своих учителей, приводил в пример Жуковского и Пушкина, ссылался на "жизнеописания" Вазари и закончил:
-- Алексей Кондратьевия был бы счастлив покориться своему ученику, произойди такая история. Кто любит воем сердцем искусство, тот иначе и рассуждать не смеет. Без этого искусство развиваться не может. В искусстве было бы тогда лишь количество, а не качество. Неужели вы думаете, что позади нас все уже сделано великими художниками, а впереди остались одни подражания и доделки. Не согласен. Я приветствую каждого юнца, который будет в силах поколотить стариков. Полушки не дам за подражателя. Это -- дым от сгоревшего полена.
Саврасов рассеянно рисовал на зеленом сукне елочку, пушистую, осыпанную снегом. Алексей Кондратьевич едва ли слышал и половину яростного спора.
-- Ну, давайте же играть в винт, -- вдруг произнес Саврасов, -- я чувствую себя в ударе и хочу обыграть вас всех. Особенно содержателя рулетки Монте-Карло у Калужских ворот Грибкова...
Он взял снова лавитановский "Осенний день над сжатым полем", повернул оборотной стороной и поставил мелком жирную точку после слова "медаль". Грибков захлопал в ладоши.
-- Вот это точность! -- воскликнул он. -- Забытую точку всегда надо ставить!
Левитан понес свое произведение домой окрыленный, бодрый, горячий. Он всю дорогу боялся стереть мел на обороте картины и часто осматривал -- цела ли была дорогая подпись учителя.
Утро следующего дня началось с разочарований. Левитан принес свою вещь в школу. В профессорской был один Перов. Он оглядел Левитана, пейзаж, прочел саврасовскую резолюцию и удивленно спросил:
-- Это... кто же расписался? Не узнаю почерка... А, Саврасов Алексей Кондратьевич! Сразу не сообразил. Ну что же... Оставьте... Скоро соберутся остальные профессора... Я покажу.
Левитан торопливо пошел к двери.
-- Слушайте, Левитан, -- позвал Василий Григорьевич. -- Разве Алексей Кондратьевич был в мастерской? По-моему, Саврасов исчез месяца полтора назад.
-- Я видел его вчера, -- ответил Левитан.
-- Он... в полном здравии? Он работает дома? Он не говорил, когда пожалует на занятия? Вы его любимый ученик и...
Вопросы задавал Перов таким тоном, что Левитан с тоской почувствовал, как Саврасова не любили в профессорской.
-- Я не знаю, -- вяло ответил Левитан, -- я не спрашивал. Да и неудобно мне у Алексея Кондратьевича спрашивать о том, что меня не касается.
Перов поймал летучий неприязненный взгляд ученика. Василий Григорьевич был обидчив. До сих пор он ценил Левитана и свое нерасположение к Саврасову не переносил на юношу. Но сейчас чувства этого саврасовокого любимца проявились столь открыто, что Перов не сладил с собой и на злой укоряющий взгляд молодого человека ответил таким же. Левитан вышел.
Перед концом занятий художник подошел к профессору Прянишникову. Тот сразу тяжело вздохнул и сказал:
-- Да, да, я видел, но только мельком. Первое впечатление неважное... Впрочем, иногда это и обманывает, надо привыкнуть к вещи, вглядеться в нее, тогда вдруг побеждает одно хорошее. Это мое личное мнение. Я не знаю, как другие думают. Я часто остаюсь особняком...
Левитан слушал. Все это было неправдой. Прянишников лгал, смотрел куда-то вдоль коридора, кому-то замахал рукой, обрадовался случаю и убежал. Левитан проходил мимо профессорской. Из нее выглянул Евграф Сорокин и спрятался.
Через неделю поздно вечером Левитан подошел к дому Грибкова. Оттуда доносилась музыка. Это Сергей Иванович развлекал своих мастеров и учеников. Художник вскарабкался к высокому окну и заглянул внутрь помещения. Алексей Кондратьевич сидел в глубоком кресле рядом с Грибковым и наблюдал за танцующими. Саврасов был весь внимание, весел, светел и радостен. Грибков косил на него лукавый, умный свой глаз, и по лицу устроителя танцев скользило полное удовлетворение: он доставил хорошие минуты не только своим иконописным помощникам, а и почетному, дорогому, несчастному гостю, удачно проходившему искус вытрезвления.
Левитан протискался к учителю. Саврасов, бегло окинув подходившего взглядом, равнодушно сказал:
-- Картину "Сжатое поле" не признали достойной медали...
-- Откуда вы знаете? -- удивленно вырвалось у Левитана.
-- Не трудно догадаться, -- угрюмо проворчал Алексей Кондратьевич. --Саврасова хотят заставить подать в отставку...
-- А Саврасов сам ни за что не подаст, -- хмуро и резко выпалил Грибков. -- История старая: всегда и повсюду выживали из всех учреждений казенной России людей выдающихся. У них горб, мундир на них надет неправильно, пуговица пришита не на том месте...
-- Одну картину не признали, другую будете писать? -- недружелюбно спросил юношу Саврасов, -- чин классного художника нужен? Без чинов в России не проживешь?
Левитан вспыхнул, гордо посмотрел на учителя и ответил:
-- Нет, вы не угадали, Алексей Кондратьевич. Если бы меня даже имели право заставить это сделать, им бы не удалось.
Алексей Кондратьевич заулыбался, усадил Левитана рядом с собой, вынул из кармана горсть орехов и пересыпал их в карман ученика. Казалось, мир и согласие охватили встревоженную было душу Саврасова. Левитан заметил, что зато Грибков находился далеко не в прежнем беззаботном расположении духа. Часов в одиннадцать ужинали в столовой. Грибков наклонился к уху Левитана и шепнул:
-- Никогда, молодой человек, не приходите дурным вестником на праздник. Вы очень взволновали Алексея Кондратьевича.
Левитан низко наклонил голову к тарелке. Он неуклюже резал на ней телятину, нож соскочил, и по чистой, добротной, белее сахара льняной скатерти с мелкими розанчиками широко расплескался рыжий соус.
-- Подливка у нас к телятине злая, -- сказал Грибков со смехом, -- а еще злее прачка Федосья. Федосья за свой долгий век на практике удачно испробовала много домашних средств против всяких пятен на белье. В прошлую пасху разговелись, пошли в кабинет курить, все оставили как было. А у меня есть кот, зовем -- отец Питирим. Очень на одного знакомого архиерея походит. Кот на пасхальный стол вскочил и набезобразничал. Вся скатерть стала разноцветная. Федосья шутя справилась. Принесла не скатерть, а пелену снежную.
Сергей Иванович несколько раз добродушно с Левитаном чокнулся --словом, ужин продолжался без всякой заминки. Алексей Кондратьевич захотел видеть отца Питирима, и шустрая девушка принесла огромное, белое, с длинной шерстью, точно у полярной лайки, ленивое, зевающее существо. Саврасов взял его на колени. Отец Питирим ткнулся мордочкой в серую жилетку Алексея Кондратьевича, свернулся пушистой, густой муфтой и начал мурлыкать. Почему-то это так умилило Саврасова, что на глазах у него появились слезы, и он судорожно погладил кота.