-- Ты понимаешь всю мудрость природы... Не шелохнет... Нельзя... Она охраняет цветение...
-- А когда дуб начнет отцветать, тогда будет непременно ветер, --сказал Левитан.
-- Верно. Готовое семя понесет. И вырастут новые дубы, новые рощи. В благостной этой тишине происходит созревание.
Они писали и рисовали дубы по одному, по два, над водой, на пригорке. Левитан заглядывал в этюдник Саврасова. Алексей Кондратьевич недовольно грозил кистью и сердито бормотал:
-- Ищи сам формы. Не подражай. Пускай будет у тебя хуже, но свое. Тем же приемом работай, что и я, но по-своему. Глаз у каждого устроен различно. Чувства одинаковые, общие, а все-таки с извилинками. Одно левитановское, другое саврасовское. Вот эту извилинку и следует передать, воплотить в красках.
И он заглянул в этюд Левитана и стал сердиться, фыркая и укоризненно качая головой.
-- Очень плохо На что у тебя походит, например, эта ветка? -- Он повернул кисть другим концом и показал. -- Эта сочная, темно-зеленая, сверкающая веточка разве такая в натуре? Ты ее не молодыми листьями, полными соков, покрыл, а свинячьими ушами вялыми. Штиль, спокойствие, зевота... Ветка-то ведь не пахнет!
Левитан не соглашался. Алексей Кондратьевич вскипел, выругался, а потом неожиданно сказал:
-- Впрочем, не тронь пока, не переделывай... Я посмотрю после. Работай дальше. В целом, может быть, это станет на место или покажется лучше.
Левитан помолчал и заметил о легкой усмешкой:
-- В прошлый раз мы березы писали в Сокольниках, вы говорили, что я ошибся...
-- А вышло, что я намазал, -- перебил Саврасов весело, -- ну, что же, это бывает. Академики Саврасовы почем зря врут. Ты со мной никогда не соглашайся, когда чувствуешь внутреннюю правду в своей работе. Я на тебя нападу, а ты меня в сабли. Поединок так поединок. Ученик постоянно должен ловить своего учителя. Кто только в рот смотрит, тот ничего и не видит. Сколько ведь было примеров в истории искусств -- гениальные художники учились у заурядных мастеров. Хороши бы были Рафаэли, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тицианы и Рубенсы, если бы они цены не знали своим учителям. Мастер всегда учится для себя, а не копирует чужое. Кто копирует, тот пустышка, скорлупа от ореха, трещит, а мяса в нем нет.
Разноцветные рубашки учеников мелькали в рощах тут и там. Алексей Кондратьевич оставлял свое место возле Левитана и несколько раз за день обходил всех. Он дольше, чем у других, оставался около Константина Коровина. Левитан чувствовал даже легкую зависть и косил глаза на оживленную, смеющуюся пару.
-- Здорово, здорово работает! -- говорил восторженно и счастливо Саврасов, усаживаясь снова перед своим этюдником. -- Вот темперамент у мальчика! Какой, какой колорист, слава богу, растет! Ты да Коровин хорошо кончите мастерскую Саврасова.
Давно минули часы, когда обыкновенно кончались занятия в мастерской. Наверное, все щи у Моисеича уже съедены или остались на донышке, о которое стучит поварешка Моисеевны, зачерпывая последнее. Все проголодались. Этого неугомонного Алексея Кондратьевича насыщал воздух, густой и душистый от цветения природы. Саврасов не помнил о времени -- кстати, у него никогда не было часов. Левитан знал, что Алексей Кондратье-вич любил за работой петь вполголоса. Сегодня он был в особенном увлечении и забыл обо всем на свете, кроме своих двух дубов, широких и мощных, стоявших на солнечной полянке. Они занимали три четверти большого холста.
-- Ну-ка, взгляни, малыш, -- сказал усмехаясь Саврасов Левитану, --шумит у меня дуб или не шумит?
Левитан внимательно уставился на полотно, закрыл глаза и открыл.
-- Шумит, Алексей Кондратьевич. Могу это вообразить легко...
-- Верю. Врать тебя я никогда не учил. И они опять работали в молчании, только слышалось прикосновение кистей к холсту. И Левитан себе под нос запел любимую саврасовскую:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Растет, цветет высокий дуб
В могучей красоте...
Алексей Кондратьевич немного прислушался. Не торопясь, они два раза спели песню, переглянулись, прыснули и затянули в третий.
Вдруг Саврасов перегнулся к Левитану с чурбачка, на котором сидел, и заинтересованно сказал:
-- А ведь ты меня, Исаак, нынче перещеголял. Скажи, пожалуйста, как это ты хорошо несколько веток за кромочку полотна пустил. Чудно! Дуб стал живее. Правда, у тебя места моего меньше. Да нет, и у меня бы было так лучше. Вот посмотри, я продолжу эти три ветки.
Саврасов быстро пририсовал их углем.
-- Не знаю, Алексей Кондратьевич, -- сказал Левитан, разглядывая, --почему-то у меня другие. У меня гуще дуб. Я теснюсь с местом... У вас зато простор для воздуха. Ветки славно висят. Как сквозные... И в них дует ветер...
-- Пожалуй, и это верно. Оставим так. Поверни-ка мне твой холстик с испода, я тебе отметку поставлю.
И он яркой прозеленью написал: пять с минусом. Левитан покраснел.
-- Должно быть, никогда мне не дождаться без минуса?
Саврасов подумал и серьезно ответил:
-- Этого я пока еще не знаю... Случается и так.
Они пели, писали наперегонки, враз бросали работать и задумчиво смотрели в голубое высокое небо, разыскивая в нем жаворонков. Маленькая, почти невидимая птичка где-то стремительно неслась на высоте и точно оставляла за собой длинный звенящий след. Учитель и ученик находились в том радостном, благодушном состоянии, которое охватывало их всегда на подмосковных этюдах.
Левитан знал наизусть почти все русские стихотворения, где встречалось описание пейзажей. Саврасов часто просил его читать. Саврасов затихал, старался осторожнее касаться кистью холста, чтобы не помешать чтецу, в такт кивал головой, никогда не перебивал, а подчас по лицу его текли слезы. У Левитана срывался голос, огромные глаза не видели...
Растравил Левитана Саврасов и сегодня. Он сначала глубоко вздохнул, потом протяжно произнес:
Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в даль укатился...
Это было привычным сигналом. Левитан не заставил себя ждать. Лермонтов, Пушкин, Некрасов, Тютчев, Фет, Баратынский, Майков следовали один за другим. У юноши горели щеки. Он старался работать в такт стихам, делал то замедленные, то ускоренные мазки. Иногда получалось, чаше это мешало и стихам, и живописи. Тогда Левитан переставал писать и, прижмурив глаза, дирижировал сам себе кисточкой:
Как солнце золотит прощальными лучами
И избы за рекой, и пашни, и леса,
А теплый ветерок меж тем, шумя листами,
Едва-едва мои взвевает волоса.
И ласково лицо мое целует ива,
Нагнув ко мне свои сребристые листы...
-- Как это, -- спросил Саврасов, -- откуда это про "жидкие осины"? Не могу припомнить...
-- А, -- сказал Левитан небрежно, -- так это же старое, знакомое нам:
Вон вдали соломой крытые избушки,
И бегут над ними тучи вперегонку
Из родного края в дальнюю сторонку,
Белые березы, жидкие осины,
Пашни да овраги, -- грустные картины.
Не пройдешь.без думы, без тяжелой мимо -
Что же к ним все тянет так неодолимо?..
-- Хорошо, -- вымолвил Саврасов, -- родина... Недаром слово "родная" относится к матери и... к родине.
И они опять пели, читали стихи, попеременно разглядывали друг у друга работу. Саврасов требовал, чтобы Левитан нашел у него ошибки, и юноша почти всегда их находил, вызывая одобрение учителя.
Солнце понемногу утрачивало свою яркость. В темно-зеленых дубах стало больше черноты, и листва изменилась на глазах. Тогда захотел есть Саврасов. Он сбегал в рощу и кого-то из учеников послал в соседний с Измайловским зверинцем трактир "Свидание". Вскоре подошел к ним Чехов и, подавая Алексею Кондратьевичу сверток в серой бумаге, сказал:
-- Водки нет. Одна закуска. Колбаса -- "собачья радость", двенадцать копеек за ситный.
-- И пива нет? -- недовольно спросил Саврасов.
-- Ничего.
-- Вот, подлецы, жрут! Шутка сказать -- опустошили трактир еще далеко до вечера.
Алексей Кондратьевич разломил ситный и колбасу, молча, не глядя, подал половину Левитану.
-- Давай-ка, Исаак, подкрепимся, -- приказал Саврасов. -- Не знаю, как ты, а я во вкусе и к "собачьей радости".